МАРИЕНГОФ
Не успел умиленный революцией Есенин написать свой вот этот трогательный цикл, как тут-то его любимая греховная, но прекрасная Магдалина — Революция оставила всякие церемонии и начала крушить народ направо и налево.
Наступила эпоха Красного Террора. Не заметить ее было трудно. Ни в чем неповинных людей гребли в заложники и расстреливали без всякой вины.
Это было чистое злодейство, незамутненное никакими красивыми наворотами.
В это же время у Есенина казнят его сердешного друга Канегисера. Но Есенин в ту пору уже живет в Москве. И уже встречает свою следующую привязанность мужеского полу — Анатолия Мариенгофа.
К началу террора Есенин и Мариенгоф живут вместе, снимая комнату. Весь этот период как раз известен многим из небольшой, талантливой повести Мариенгофа, полной вранья, озаглавленной им «Роман без вранья». То есть вранье начинается прямо с названия. Около полтораста страниц — это несерьезно для романа. Мариенгофа очень любят превращать в некоего Сальери при Моцарте-Есенине.
Подчеркивая его бездарность и завистливость.
Мариенгоф завистлив, но, по-моему, отнюдь не бездарен. «Циники» — замечательная вещь. Да и «Роман без вранья» отнюдь неплох. Но из обеих этих вещей, и из всей поэзии Мариенгофа — хорошо ясно одно: не бездарен, а бездушен Мариенгоф. Бесконечно занят собою, бесконечно циничен и совершенно лишен умения любить. Желания тоже.
Есенин-то, по моему мнению, никогда бы не покончил с собой. Есенин убит.
А вот мальчик Кирилл, сын Мариенгофа, действительно покончил с собою в шестнадцать лет, и то, что эта трагедия случилась именно в семье Мариенгофа, кое-что говорит об этом человеке.
Мариенгоф пишет, что в дневнике сына нашел пустяшную причину. И мог бы ее устранить, если бы знал. При этом декларирует тот факт, что отношения с сыном были близкие. Но вот вдруг сын замкнулся. Мариенгоф все время понемногу привирает, создавая нужный ему эффект.
Но у меня есть ребенок. У моих друзей дети. Мы сами были детьми. И я вам скажу — подростковые самоубийства, к сожалению по всему миру — распространенная вещь, но родители подростков-самоубийц — всегда в чем-то виновны. Такие истории даже во внешне благополучных семьях всегда связаны с холодом, с отсутствием душевности в доме.
То что, Мариенгоф оказался одним из немногих соратников Есенина, вообще выжившим сталинщину, тоже о чем то говорит.
Сталин, как человек мстительный, никогда не забыл тот факт, что Есенин был любимец Троцкого (о чем далее), и очень аккуратно придя к власти подгреб вокруг Есенина практически всех.
Там мемуары то писать, если уж честно, некому было. Вот разве что Мина Свирская, благополучно сидевшая еще с начала двадцатых. Вокруг Есенина — в общем-то выжженная земля. Остались в живых и написали свое видение этого человека…. Ну скажем, не лучшие ребята.
Мариенгоф — не бездарен. Но он завистлив, лжив и вообще душою нехорош.
А красотой он Есенину чрезвычайно нравился. И Есенин бросился в эти отношения, в это «дружбы счастье оголтелое».
Вы помните, как он разговаривает с Мариенгофом в своих стихах:
В данном случае, Есенин бросается не к похожему на себя типу человеку, а к полной противоположности. Эмоциональный к холодному, страстный к равнодушному.
Ну да, Моцарт к Сальери. Вот тут я соглашусь.
Но и Сальери говорят, вовсе не был бездарен.
Молодые люди живут вместе.
Вместе голодают, холодают…
Жена Есенина Зина Райх в это время рожает дочь Татьяну у матери в Орле.
Вообще всех кругом разметало. Все застряли по разным концам России.
Клюев в Вытегре. Тоже голодает. Все голодают.
В это время уже вовсю идет террор. Уже вовсю громят есенинских друзей левых эсеров.
Но Есенин абсолютно как будто не замечает — он полностью погружен в свое новое увлечение Мариенгофом, в общение с ним, в очередной творческий подъем, вызванный этим общением, в новые проекты, главными из которых стало создание Имажинизма.
Слово придумал Мариенгоф. Из французского «имаж» — образ.
Но это все подробно можно найти в его же романе — который без вранья.
А на первый взгляд там и нет вранья. То есть там все, типа — правда. Но в каких-то — часть правды утаивается, в других случаях — затушевывается, а в третьих — напротив выпячивается непропорционально.
Например, история якобы внезапной ссоры Есенина с Мариенгофом, по возвращении его из заграничного турне.
По Мариенгофу, он сидит в кафе. Грустит потому что дождь, у одной официантки флюс, другая вот даже губы не потрудилась накрасить…
Вдруг с улицы заходит Есенин и почему-то злобно говорит ему: «Я тебя съем». Без малейшего повода! При этом он мутно-пьяный. Да, по Мариенгофу, белая горячка налицо. Рядом с Есениным какая то женщина и какой-то «поэтик».
Но, во-первых, там были еще какие то люди вокруг. И в результате осталось несколько различных воспоминаниях об этой встрече.
И они-то как раз совпадают. И по этим воспоминаниям выходит вот что:
Мариенгоф сидит в кафе. Но это ЕГО кафе — которое он открыл недавно. И он не просто переживает по поводу ненакрашенных губ официантки, он делает ей выговор.
Дальше приходит Есенин. Поговорить о деньгах. Оказывается, уезжая за границу, он договорился с Мариенгофом, что тот будет выдавать деньги, получаемые от их совместных с Есениными предприятий: имажинистского издательства и имажинистского кафе «Стойло поэтов» — есенинской сестре Кате. Для меня и тот факт, что Мариенгоф и Есенин владели «Стойлом Пегаса» и небольшим издательством — уже была новость. Но потом я обнаружила упоминание об этом много у кого.
Мариенгоф отвечает, Есенину мол, хорошо известно, что кафе и издательство обанкротились и их пришлось продать.
Есенин говорит: ну так где же моя доля от продажи? Мариенгоф говорит, что это банкротство и никаких денег нет.
И тут Есенин спрашивает, на какие же шиши Мариенгоф тогда открыл это свое новое кафе?
А дальше Мариенгоф ему, типа ничего не отвечает. То есть он говорит что-то вроде: « Сядь, покушай, потом поговорим, спокойно…»
И только после этого Есенин произносит свое знаменитое: «Я тебя съем».
Мы не будем разбираться в этой истории. Может Мариенгофу прислали деньги родители. Но история выглядит как-то нечисто. И уж точно, непохоже на ту, что в «Романе без вранья».
И главное, что многократные утверждения Мариенгофа о том, что вернувшись Есенин был уже тяжело болен белой горячкой, главный симптом которой — мания преследования, что Есенину все время казалось что его кто-то обкрал, выглядят как-то странно. Что значит казалось? Вполне можно предположить что Мариенгоф, есенинскую долю благополучно тяпнул — считая что Есенин, женатый на богатой Айседоре, и не заметит.
Но Есенин-то вернувшись, решил разводиться, и вот так, мягко, попытался с Мариенгофа получить.
Еще один момент, и это момент общий у Мариенгофа и второго, совсем уж омерзительного мемуариста и еще более омерзительного человека — Валентина Катаева.
Оба они: и Мариенгоф и Катаев — известные щеголи и красавцы, и оба они совершенно ненормально педалируют в своих мемуарах — физиологические особенности есенинского алкоголизма.
Что такое алкоголизм — я думаю, многим известно. Хотя так, как пьют в богеме… Так пьют еще в деревне, так пьют в люмпенизированном пролетариате, может у шахтеров так пьют? Может ломовые извозчики так прежде пили? И также пьют актеры, поэты, художники…
Но точно я знаю одно: у просто читающей средней российской интеллигенции, именно у основного потребителя культуры — так пить не принято.
И вероятно, поэтому рассказы о есенинском пьянстве, снабженные вот такими яркими словесными подробностями физиологического плана, читатель — не пьющий так и не много видевший так пьющих, воспринимает гиперболизировано болезненно.
— одни и те же эпитеты. Глаза-волосы — мутные. Грязно-серый, свалявшийся. Пена на губах, блевотина, запах…
Знаете, я то много видела плохо пьяных. Да, и пена, и блевотина, и запах, и муть…
Так пил и Высоцкий, и Довлатов, и Олег Григорьев…
Так вероятно пил знаменитый гусар Денис Давыдов. Так и Твардовский пил.
Но почему-то ни о ком из них не оставлены мемуары, где вот именно это — выписано с таким, каким-то специальным иезуитским наслаждением.
И я, кажется, догадалась, почему это так. Оба они, красавцы, щеголи, средне‑одаренные литераторы, не получившие своей доли славы, завидуют Есенину не только за его поэтический успех.
Оба они страстно завидуют еще и вот этому, второму есенинскому таланту — таланту очаровывать. Вот этому эротическому облаку, которое окружало Есенина. Тому, что он мог увести из компании любую девушку, любую женщину. Что он мог вписать к себе в ученики, влюбить в себя любого юношу. И когда Мариенгоф пишет про рыжую девушку, что принесла им грелку: «…девушка любила кого-то из нас, сейчас уже не помню кого…», он опять врет. Отлично помнит кого — конечно же Есенина!
Есть воспоминание о том, как девицы, пытаясь завладеть есенинским галстуком, чуть не придушили его, когда он спускался со сцены, после очередного чтения.
«Биттлз» или Элвиса Пресли… Есенин был гений очарования.
Такой вот, мужеского полу — «чистейшей прелести чистейший образец».
Если бы он при этом не писал замечательных стихов, они ему может и простили бы. Ах, если бы он только был бездарностью! Он был бы просто прелестной куклой — золотым херувимчиком. Но он то был при этом, одним из самых сильных, именно как поэт. Он писал серьезнейшие, умные и тонкие теоретические статьи.
Вот например кусочек статьи Есенина «Быт и искусство»1920-го года:
«…Северный простолюдин не посадит под свое окно кипариса, ибо знает закон, подсказанный ему причинностью вещей и явлений. Он посадит только то дерево, которое присуще его снегам и ветру.
«Марьи зажги снега, заиграй овражки», «Авдотьи подмочи порог» и «Федули сестреньки» построены по самому наилучшему приему чувствования своей страны. У собратьев моих нет чувства родины во всем широком смысле этого слова, поэтому у них так и несогласовано все. Поэтому они так и любят тот диссонанс, который впитали в себя с удушливыми парами шутовского кривляния ради самого кривляния.
У Анатоля Франса есть чудный рассказ об одном акробате, который выделывал вместо обыкновенной молитвы разные фокусы на трапеции перед Богоматерью. Этого чувства у моих собратьев нет. Они ничему не молятся, и нравится им только одно пустое акробатничество, в котором они делают очень много головокружительных прыжков, но которые есть не больше, не меньше как ни на что не направленные выверты.
Но жизнь требует только то, что ей нужно, и так как искусство только ее оружие, то всякая ненужность отрицается так же, как и несогласованность…»
Да, именно этим мыслил себя Есенин — Жонглером Богородицы. Сам он называл себя Божьей Дудкой.
Золотой херувимчик давал им всем сто очков вперед.
Надо что-нибудь одно.
Но стихи — вот они налицо. Их не подделаешь. И посему оказалось так важно залить блевотиной именно вот этот его талант — талант очарования, заглушить вонью перегара эротическую ауру, распространяемую вокруг себя Есениным.
Но меня мало волнуют эти завистливые двое. Я сейчас пытаюсь вытащить этот есенинский талант из-под из их вонючей рогожки, потому что в моей версии есенинской смерти именно этот талант играет важную роль.
По моему мнению, Есенин умер смертью не политической, а поэтической, то есть вполне богемной.
Сейчас дальше про жизнь.