https: //ygashae-zvezdu.livejournal.com
ЕСЕНИН: СМЕРТЕЛЬНЫЙ ЗАМЕС
Сколь бы не оспаривали сторонники версии «Поэта убили!» его тягу к самокалечению, Есенин неоднократно предпринимал самоубийственные попытки. Как у большинства творческих суицидников «удачному» опыту в «Англетере» предшествовали сорвавшиеся эксперименты.
Первый такой эксперимент Есенин проделал в семнадцатилетнем возрасте.
К этому времени парень уже вовсю стихоплетствовал, но вирши его были примечательны лишь тем, что на их примере видно, какую колоссальную работу проделал Сергей за три года, представ весной 1915 перед Блоком сложившимся поэтом. Можно отметить и кое-что еще, - в стихах Есенина образца 1912 года нет деревни за исключением абстракций в духе Никитина энд Некрасова о тяжелой крестьянской доле («Брату человеку»; «Деревенская избенка»).
Есенин 1912 года поэт до карикатурности вторичный, взявший за образец кумира неврастеничных юношей Надсона. Но чувства одиночества, уныния, давящей грудь тоски, выраженные в стихах, заемными, конечно, не были. Есенин действительно страдал, как страдают миллионы подростков, впервые сталкиваясь с необходимостью жить осознанно, хотя им еще непонятно, - как и зачем?
НАДСОН - ПЕРВЫЙ ПОЭТИЧЕСКИЙ КУМИР ЕСЕНИНА
Мотив смерти, появившись в первых стихах, пройдет через творчество Есенина красной нитью до финала в виде написанного в «Англетере» кровью «До свиданья, друг мой, до свиданья…»
Вот характерный стишок того времени. Уже название бьет в лоб, отбрасывая экивоки: «К покойнику». Чур не смеяться, пускай это и трудно.
Неумелость виршей режет глаз и ухо, но в искренности чувств сомневаться не приходится. Весьма скоро «придем к тебе» Есенин реализует на практике, выбрав повод для этого ничтожный.
Виновницей первых серьезных чувств Есенина назначается Анна Сардановская (1896-1921). Именно с ней связывают такие строки Есенина, как:
Сардановская была родственницей священника Ивана, который играл в Константиново роль культуртрегера. Есенин из его гостеприимного дома не вылезал.
Сестра поэта Екатерина вспоминала:
«Просторный дом отца Ивана всегда был полон гостей, особенно в летнюю пору.
Каждое лето приезжала к нему одна из его родственниц — учительница, вдова Вера Васильевна Сардановская. У Веры Васильевны было трое детей — сын и две дочери и они по целому лету жили у Поповых. Сергей был в близких отношениях с этой семьей, и часто, бывало, в саду у Поповых можно было видеть его с Анютой Сардановской (младшей дочерью Веры Васильевны).
Мать наша через Марфушу знала о каждом шаге Сергея у Поповых.
— Ох, кума, — говорила Марфуша, — у нашей Анюты с Сережей роман. Уж она такая проказница, ведь скрывать ничего не любит. «Пойду, — говорит, — замуж за Сережку», и все это у нее так хорошо выходит».
Драма разыгралась летом 1912 года. Известно о ней только из переписки Есенина с Марией Бальзамовой, которая сопровождала семью Сардановских в Константиново. Очень споро, буквально через несколько дней, Сардановские в полном составе село покинули, хотя намеревались прогостить до осени.
Что же произошло?
Письма Есенина семья Сардановской варварски уничтожила, хотя Анна хранила их до конца жизни. Объясняя свое решение, старшая сестра сказала: «Я думала: умру, кому они достанутся? Не хотела Анюту путать с Сергеем. Она вышла замуж за хорошего человека. Если бы не смерть!..»
Письма Сергея к Бальзамовой сохранились, даром, что Есенин потребовал их вернуть, а письма Марии к нему уничтожил.
Первое дошедшее до нас письмо датировано второй декадой июля 1912 года. Как мы помним, Сардановские снялись и спешно уехали из Константинова. Судя по всему, Бальзамова тактично осведомлялась о настроениях Сергея (значит, были на то причины!), получив ответ, сажающий на крючок любопытства.
«Скверное мое настроение от тебя не зависит, я что-то сделал, чего не могу никогда-никогда тебе открыть».
Дальше идут меланхоличные размышления типа:
«И так становится больно-больно, что даже можно рискнуть на существование на земле и так презрительно сказать — самому себе: зачем тебе жить, ненужный, слабый и слепой червяк? Что твоя жизнь? «Умрешь — похоронят, сгниешь и не встанешь»
Заканчивается же письмецо на угрожающей ноте.
«Не знаю, что тебе сказать: прощай или до свидания. Прости за грязное письмо, разорви его к черту».
Естественно, встревоженная Бальзамова снова пишет Есенину. Будущий разбиватель женских сердец тревоги не тушит, а ровно наоборот. Он уже научился играть, повышая к себе интерес, правда, ставочки пока маленькие.
Отвечает в конце июля.
Цитирую:
«Дорогая Маня! Сердечно благодарю тебя за оба письма. Зачем, зачем тебе знать нужно, Маня, о том, что я сделал? Ты думаешь, что я тебе своим поступком причинил боль, но нет! Зачем? Это пусть лучше знает моя грудь, она так много выносит всего, что и не перечесть. Ты сама, Маня, этим вопросом мучаешь меня. Забудь об этом».
«Забудь об этом» в данном контексте звучит как «Еще поволнуйся».
Из-за отсутствия переписки с Сардановской некоторые исследователи даже восприняли Бальзамову зазнобой поэта. Нет, Мария просто волновалась за подругу, испытывая к Есенину дружеские чувства.
Только 14 октября, когда Бальзамова, видимо, успокоилась, Есенин решил подкинуть дровишек, раскрыв карты.
Вот выдержки того письма:
« ... Да, Маня, я сам виноват в этом. Ты не знаешь, что я сделал с собой, но я тебе открою. Тяжело было, обидно переносить все, что сыпалось по моему адресу. Надо мной смеялись, потом и над тобой. Сима открыто кричала: Приведите сюда Сережу и Маню, где они? Это она мстила мне за свою сестру. Она говорила раньше всем, что это моя "пассе", а потом вдруг все открылось. Да потом сама она, Анна-то, меня тоже удивила своим изменившимся, а может быть и не бывшим, порывом. За что мне было ее любить? Разве за все ее острые насмешки, которыми она меня осыпала раньше. …Я написал ей стихотворение, а потом (может, ты знаешь от нее) разорвал его. Я не хотел иметь просто с ней ничего общего. …Я не вынес того, что про меня болтали пустые языки, и… и теперь от того болит моя грудь. Я выпил, хотя не очень много, эссенции. У меня схватило дух и почему-то пошла пена. Я был в сознании, но передо мной немного все застилалось какою-то мутною дымкой. Потом, я сам не знаю, почему, вдруг начал пить молоко, и все прошло, хотя не без боли. Во рту у меня обожгло сильно, кожа отстала, но потом опять все прошло, и никто ничего-ничего не узнал».
Позвольте, а была ли эссенция? Не придумал ли мальчик трагедию для блезирного интересу?
Думаю, все же была.
А если придумал трагедию, то с точки зрения интересующего нас пути, все равно пошел вниз. Самоубийственные игры никогда не проходят простенько, оставляя на карме рубцы и напоминая о рассказе Льва Толстого про мальчика, кричавшего: «Волки!». «Волки» обязательно откликнутся, а придуманная эссенция обернется реальной удавкой.
остро.
Что касается Бальзамовой, переписка с ней продолжалась свыше двух лет и закончилась вот таким жутким, инфернальным письмом, где, еще не обученный притворяться смиренным отроком, Есенин декларирует, может и театрально, принципы отказа от человечности в пользу дара. Те самые принципы, благодаря которым он покорит вершины Парнаса, а потом сунет голову в петлю.
Позволю выдержки:
«Милостивая Государыня! Мария Парьменовна. Когда-то, на заре моих глупых дней, были написаны мною к Вам письма маленького пажа или влюбленного мальчика.
Теперь иронически скажу, что я уже не мальчик, и условия, любовные и будничные, у меня другие. В силу этого я прошу Вас или даже требую (так как я логически прав) прислать мне мои письма обратно. …
— это позор личности. Я выдохся, изолгался и, можно даже с успехом говорить, похоронил или продал свою душу черту, и всё за талант. Если я поймаю и буду обладать намеченным мною талантом, то он будет у самого подлого и ничтожного человека — у меня. Смейтесь, но для Вас (вообще для людей) — это тяжелая драма. …
Если я буду гений, то вместе с этим буду поганый человек. Это еще не эпитафия.
2. Сейчас я вижу, что до высоты мне трудно добраться, подлостей у меня не хватает, хотя я в выборе их не стесняюсь. Значит, я еще больше мерзкий человек. Вот когда я открыл Вам глаза. Вы меня еще не знали, теперь смотрите! И если Вы скажете: «Подлец» — для меня это лучшая награда. Вы скажете истину...».
Письмо датировано 29 октября 1914 года. До визита в Северную Пальмиру, где сразу вспыхнет есенинская слава, остается полгодика.
«Все за талант!» выбирается на большак Поэзии.