Европа и Америка
После "Пугачева" творческое развитие поэта, идейно порвавшего уже с имажинизмом и стремившегося отдалиться от вредной среды, могло бы войти в нормальное русло. Есенин способен был обогатить свою поэзию новыми темами, новым жизненным материалом, олицетворяя в слове и образе живое ощущение революционной эпохи. Но именно в этот период произошло событие, которое многое изменило в жизни поэта, нарушив естественный ход его духовной и творческой эволюции.
Летом 1921 года в Москву по приглашению наркома просвещения прибыла из-за границы на гастроли знаменитая танцовщица Айседора Дункан. Приглашение Луначарского совпало с ее собственным желанием побывать в Советской России, помочь стране развивать свое молодое искусство. Артистка намеревалась не только давать концерты, но и основать в Москве танцевальную школу, в которой хотела обучать по новой методе и в новом художественном стиле советских детей.
Айседора Дункан была выдающимся мастером танца, творцом новых хореографических форм. Она стремилась избавить балет от мертвых традиций, от бутафорских условностей, закоснелых приемов. В своем творчестве она опиралась на забытый опыт античного танца, приближая его к современности, одухотворяя его новой мыслью. Знавший ее и встречавшийся с ней в Москве писатель Николай Никитин говорит:
"Это была великая артистка, разрушившая ложные, по ее мнению, каноны классического французского балета. И, очевидно, это был большой человек... Приехать совершенно бескорыстно в Советскую Россию, едва оправившуюся от исторических пожаров, нужды и голода... Приехать в "большевистскую" Москву с намерением бескорыстно отдать ей свой талант - это совсем не то, что современные гастроли зарубежных артистов. Поверить в эту Россию мог человек лишь незаурядный... Она могла жить в полном довольстве, спокойно. Но она говорила в те годы, что не может так жить. Что только Россия может быть родиной не купленного золотом искусства".
"Долгие годы и до самой смерти,- продолжает Никитин,- восторженно относился к ней Станиславский. И разве Есенин не мог не почувствовать ее обаяние? "
Для московских гастролей Дункан приготовила специальный танец "Интернационал", исполняя его с необычайной экспрессией. Ее выступления имели громадный успех. В бывшем барском особняке на Пречистенском бульваре была открыта студия, в которой она учила танцу ребят. Дункан подготовила с ними целую программу; с этой программой студия выступала в Москве и должна была выехать за границу. В том же доме Дункан и жила.
Приглашение артистки в Советскую Россию было одобрено В. И. Лениным. 7 ноября 1921 года в Большом театре состоялся концерт Айседоры Дункан, в котором участвовали сто пятьдесят учениц ее балетной школы. Исполнялись танцы на музыку Чайковского ("Симфония № 6", "Славянский марш") и "Интернационал". На концерте присутствовал В. И. Ленин. По свидетельству Н. И. Подвойского, Айседора Дункан ему "очень понравилась". С особым энтузиазмом публика встретила "Интернационал". Бурю восторгов, разразившуюся в зале, прервал Луначарский, который объявил, что исполнительница готова повторить заключительную часть танца, если зрители своими голосами поддержат оркестр. Все встали, и под сводами зала зазвучали слова пролетарского гимна. В общем хоре участвовал и Владимир Ильич.
Есенин познакомился с Айседорой Дункан в один из осенних дней 1921 года. Его захватило необычайное искусство танцовщицы, ее темперамент, обаяние ее личности. Сильное чувство к поэту возникло и у нее. По наблюдению С. Городецкого, "это была глубокая взаимная любовь". "Конечно,- пишет он,- Есенин был влюблен столько же в Дункан, сколько в ее славу, но влюблен был не меньше, чем вообще мог влюбляться".
Находясь в Москве, Дункан давала интервью иностранным корреспондентам. Ее спрашивали о впечатлениях от полуголодной Москвы, об искусстве в Советской России. Она сказала:
"Несмотря на лишения, русская интеллигенция с энтузиазмом продолжает свой тяжелый труд по перестройке жизни. Мой великий друг Станиславский, глава Художественного театра, и его семья с аппетитом едят бобовую кашу, но это не препятствует ему творить величайшие образы в искусстве".
Что же касается голода, то еще раньше Дункан заявляла, что голода не боится, так как выросла в семье бедной учительницы музыки, где танец и песня часто заменяли еду...
Но оставаться в Москве артистка не могла: по заключенным ею контрактам она должна была в мае 1922 года выехать на гастроли в Западную Европу и Соединенные Штаты Америки. Есенин женился на Дункан и решил ехать вместе с ней, чтобы по окончании гастролей с нею и вернуться.
В этой поездке Есенин преследовал и творчески-пропагандистские цели. Своим друзьям он говорил: "Я еду на Запад для того, чтобы показать Западу, что такое русский поэт". В заявлении о выдаче заграничного паспорта, адресованном Луначарскому, он указывал, что в Берлине собирается урегулировать дела с изданием книг русских поэтов. Для встречи в Нью-Йорке он заготовил специальную речь, в которой собирался сказать, что "душа России и душа Америки в состоянии понять одна другую и что они приехали рассказать о великих русских идеях и работать для сближения двух великих стран".
С. Есенин и А. Дункан в Берлине. 1922 г.
Утром 10 мая 1922 года Сергей Есенин и Айседора Дункан, провожаемые учениками и ученицами балетной студии, вылетели с подмосковного аэродрома, держа курс на Кенигсберг, с остановками в Смоленске и Полоцке (это был едва ли не первый советский международный авиарейс). Из Кенигсберга они на следующий день поездом приехали в Берлин и поселились в фешенебельном отеле "Адлон" на главной улице столицы. Там их ждало целое полчище журналистов. Есенин в первый же день дал краткое интервью газете "Накануне". Вот его текст:
"Я люблю Россию. Она не принимает иной власти, кроме Советской. Только за границей я понял совершенно ясно, как велика заслуга русской революции, спасшей мир от безнадежного мещанства".
Еще до выезда из Москвы поэта беспокоил вопрос, как ему повести себя за границей при встрече с белоэмигрантами, в частности с Мережковским и Гиппиус. "Я не подам руки Мережковскому... - говорил он,- я не только не подам ему руки, но могу сделать и более решительный шаг".
Встречи этой не произошло, но свое отношение к белой эмиграции Есенин выразил достаточно ясно.
"Где бы я ни был,- рассказывал он,- и в какой бы черной компании ни сидел (а это случалось!), я за Россию им глотку готов был перервать. Прямо цепным псом стал, никакого ругательства над Советской страной вынести не мог. И они это поняли. Долго я у них в большевиках ходил". Последней фразой поэт, вероятно, намекнул на статью Мережковского во французской газете "Эклер", где Есенин был назван "большевиком". Непосредственные же столкновения с белоэмигрантами относятся главным образом к первым дням его пребывания в Берлине.
На литературном вечере в берлинском Доме искусств 12 мая 1922 года, когда в зал вошли Есенин и Дункан, кто-то с провокационной целью крикнул: "Интернационал!" Находившиеся в зале белоэмигранты подняли свист, кое-кто кинулся к вешалкам, а Есенин, вскочив на стол, стал читать стихи и запел "Интернационал". "Все равно не пересвистите,- заявил он во всеуслышание. - Как засуну четыре пальца в рот и свистну,- тут вам и конец. Лучше нас никто свистеть не умеет".
М. М. Литвинову с письмом, в котором просил: "... Если можете, то сделайте так, чтоб мы выбрались из Германии и попали в Гаагу. Обещаю держать себя корректно и в публичных местах "Интернационал" не петь". Описывая потом свое прибытие в США, он заметил: "Взяли с меня подписку не петь "Интернационал", как это сделал я в Берлине".
Наиболее памятной из берлинских встреч Есенина была его новая встреча с М. Горьким. Произошла она 17 мая 1922 года в меблированных комнатах, где жил с семьей Алексей Толстой. Горький, по настоянию В. И. Ленина, приехал в Германию из Советской России лечиться; Толстой с семьей возвращались на родину после нескольких лет скитаний на чужбине. В Берлине они встретились и пригласили к себе Есенина и Дункан.
В небольшой гостиной жена Толстого накрыла стол для завтрака. Дункан танцевала, после чего Есенин читал стихи - отрывки из "Пугачева" и "Песнь о собаке". Чтение растрогало Горького. "Взволновал он меня до спазмы в горле,- писал Алексей Максимович,- рыдать хотелось. Помнится, я не мог сказать ему никаких слов, да он - я думаю - и не нуждался в них". Перед Горьким был уже не тот картинный, игрушечный мальчик, которого он видел шесть лет тому назад, а зрелый художник, "своеобразно талантливый и законченный русский поэт".
лет старше Есенина), и языковый барьер (она владела тремя европейскими языками, но по-русски могла произнести лишь несколько слов; он говорил только по-русски), и резкое несходство натур. По впечатлениям Горького, эта знаменитая женщина, отягощенная возрастом и славой, "рядом с маленьким, как подросток, изумительным рязанским поэтом, являлась совершеннейшим олицетворением всего, что ему было не нужно".
В Есенине можно было заметить некоторую встревоженность, растерянность, объяснялось это и тем, что за границей, в обществе знаменитой артистки, он окунулся в атмосферу буржуазной богемы, той вылощенной, фешенебельной, барски расточительной жизни, которая была ему внутренне совершенно чужда.
Очень важны в этом смысле наблюдения, сделанные Горьким во время совместного посещения знаменитого берлинского Луна-парка (парка аттракционов). Алексею Максимовичу стало ясно, что русский поэт не приемлет буржуазной псевдокультуры, замешанной на торгашестве и отвечавшей вкусам пресыщенных бюргеров и загулявших служанок.
"Торопливость, с которой Есенин осматривал увеселения,- пишет Горький,- была подозрительна и внушала мысль: человек хочет все видеть для того, чтоб поскорей забыть. Остановясь перед круглым киоском, в котором вертелось и гудело что-то пестрое, он спросил меня неожиданно и тоже торопливо:
- Вы думаете - мои стихи - нужны? И вообще искусство, то есть поэзия - нужна?
".
Горький заключает, что Есенин походил на человека, пришедшего сюда "по обязанности или "из приличия", как неверующие посещают церковь. Пришел и нетерпеливо ждет, скоро ли кончится служба, ничем не задевающая его души, служба чужому богу".
Эти наблюдения оказались весьма прозорливыми: все дальнейшее путешествие Есенина по зарубежным странам протекало под знаком ощущений, замеченных в нем Горьким: с одной стороны, глубокого, стойкого недовольства буржуазным миром, буржуазной культурой, с другой - ощущения назревающего кризиса в отношениях с Айседорой Дункан. О первом живо свидетельствуют письма Есенина и его очерки, опубликованные по возвращении на Родину; второе рано или поздно должно было обнаружить себя.
В Берлине Есенин заключил договор на издание "Собрания стихов и поэм" и подготовил к печати это "Собрание"; написал и опубликовал автобиографическую заметку "Сергей Есенин". В газетах было напечатано несколько его стихотворений. Хлопотал он и об издании книг своих товарищей.
В конце июня Есенин и Дункан совершили небольшую поездку по Германии. В письмах своих, адресованных московским друзьям, поэт делился впечатлениями о буржуазной Европе.
"Что сказать мне вам об этом ужаснейшем царстве мещанства, которое граничит с идиотизмом?.. Человека я пока еще не встречал и не знаю, где им пахнет. В страшной моде Господин доллар, а на искусство начихать - самое высшее мюзик-холл... Пусть мы нищие, пусть у нас голод, холод и людоедство, зато у нас есть душа, которую здесь сдали за ненадобностью в аренду под смердяковщину".
4 июля Есенин и Дункан выехали из Германии в Бельгию. Пять дней спустя, находясь в Остенде, Есенин в очередном письме заключал:
"Там, из Москвы, нам казалось, что Европа - это самый обширнейший рынок распространения наших идей в поэзии, а теперь отсюда я вижу: боже мой! до чего прекрасна и богата Россия в этом смысле. Кажется, нет еще такой страны и быть не может".
Есенин не отрицал достижений буржуазной цивилизации и преимуществ бытового комфорта. "Со стороны внешних впечатлений,- замечал он,- после нашей разрухи здесь все прибрано и выглажено под утюг". Но в духовной жизни - "сплошное кладбище". "Все эти люди, которые снуют не быстрей ящериц, не люди - а могильные черви, дома их гробы, а материк - склеп".
месяц. Оттуда путь их лежал через океан на другой континент.
Есенин бродил по гигантскому пассажирскому лайнеру, где ресторан "площадью побольше нашего Большого театра", где внушительных размеров помещения отведены под каюты с гостиными и ваннами, под залы для танцев, карточных игр, увеселений - и расхохотался. Вся эта роскошь не ослепила его. Конечно, подумал он, в нашей стране еще много непролазных дорог, в крестьянских избах теснота и грязь, но для того чтобы избавиться от этой отсталости, мы и задумали перестроить всю нашу жизнь.
"С того дня,- писал впоследствии поэт,- я еще больше влюбился в коммунистическое строительство. Пусть я не близок коммунистам, как романтик в моих поэмах (он имел в виду "мифологические поэмы", написанные после Октября. - И. Э.),- я близок им умом и надеюсь, что буду, быть может, близок и в своем творчестве. С такими мыслями я ехал в страну Колумба. Ехал океаном шесть дней, проводя жизнь среди ресторанной и отдыхающей в фокстроте публики".
2 октября 1922 года лайнер "Париж" ошвартовался в нью-йоркском порту. Но представители американских властей не разрешили Есенину и Дункан сойти на берег. Их отправили на остров Эллис-Айленд для производства дознания в связи с полученными, как сообщалось в газетах, сведениями, что они прибыли в Америку для ведения коммунистической пропаганды. Дункан энергично протестовала, напомнив чиновникам, что она урожденная американка, а Есенин - ее муж. Протестовал и он. Чиновникам едва удалось уговорить их отправиться на "Остров слез" (таков точный перевод английского названия этого острова).
"Садясь на маленький пароход в сопровождении полицейских и журналистов,- рассказывал поэт,- мы взглянули на статую свободы и прыснули со смеху. "Бедная старая девушка! Ты поставлена здесь ради курьеза!" - сказал я. Журналисты стали спрашивать нас, чему мы так громко смеемся. Спутник мой перевел им, и они тоже рассмеялись".
"не делать никому зла" и "ни в каких политических делах не принимать участия", после чего им было разрешено ступить на американскую землю.
В этой стране они пробыли четыре месяца, посетили Нью-Йорк, Чикаго, Бостон, Филадельфию и другие города, в которых Дункан давала концерты. Есенин побывал на знаменитой нью-йоркской бирже, которая произвела на него ужасное впечатление, осматривал достопримечательности в других городах, выступил на литературном вечере в пользу русских сирот и все это время тосковал по России. В письме к Мариенгофу он восклицал:
"Как рад я, что ты не со мной здесь в Америке, не в этом отвратительнейшем Нью-Йорке. Было бы так плохо, что хоть повеситься. ... Лучше всего, что я видел в этом мире, это все-таки Москва... Раньше подогревало то, при всех российских лишениях, что вот, мол, "заграница", а теперь, как увидел, молю бога не умереть душой и любовью к моему искусству... В голове у меня одна Москва и Москва. Даже стыдно, что так по-чеховски".
О том же - в стихах:
Ах, и я эти страны знаю -
Только ближе к родному краю
Мне б хотелось теперь повернуть.
Позже в стихотворении "Ты прохладой меня не мучай..." поэт иронизировал над модными штиблетами, черным цилиндром и крахмальной манишкой, украшавшими его на пути от Москвы до Парижа и затем до Америки. Что же касается увиденного им заокеанского мира, то о нем поэт рассказал немногословно, но весьма определенно в двух очерках под названием "Железный Миргород" (мы их цитировали выше). Очерки, появившиеся в 1923 году на страницах "Известий", показывали, что эта богатейшая страна представляет собой мировое захолустье, недалеко ушедшее от гоголевского Миргорода:
"Нравы американцев напоминают незабвенной гоголевской памяти нравы Ивана Ивановича и Ивана Никифоровича. Как у последних не было города лучше Полтавы, так и у первых нет лучше и культурнее страны, чем Америка".
"владычество доллара съело... все стремления к каким-либо сложным вопросам", где господствует культ бизнеса, где "до сих пор остается неразрешенным вопрос: нравственно или безнравственно поставить памятник Эдгару По".
Нельзя утверждать, что Есенин пренебрег теми достижениями техники, бытовой культуры, которые он наблюдал в этой стране. Более того, он считал возможным кое-что перенять и для нас.
"После заграницы,- писал он в автобиографии,- я смотрел на страну свою и события по-другому. Наше едва остывшее кочевье мне не нравится. Мне нравится цивилизация. Но я очень не люблю Америки. Америка это тот смрад, где пропадает не только искусство, но и вообще лучшие порывы человечества. Если сегодня держат курс на Америку, то я готов тогда предпочесть наше серое небо и наш пейзаж..."
4 февраля 1923 года на рейсовом пароходе "Джордж Вашингтон" Есенин и Дункан выехали из Америки в Европу. Через неделю они прибыли во французский порт Шербур. Еще полгода прожили во Франции и Германии и 3 августа вернулись в Москву,
В путешествии Есенин работал, правда, с меньшей интенсивностью, чем обычно. Он писал драматическую поэму "Страна негодяев", набросал первый вариант поэмы "Черный человек". Но обстановка кочевого ресторанного быта и окружавшие поэта люди усиливали те богемные настроения, которые сказывались еще в прежних стихах. Написанные им за рубежом лирические этюды не случайно пополнили собой цикл "Москва кабацкая".
Устав таскаться
По чужим пределам,
Вернулся я
В родимый дом.
Стоит береза над прудом.
Встречавшаяся в эти дни с Есениным артистка А. Л. Миклашевская пишет: "Он был счастлив, что вернулся домой, в Россию. Радовался всему, как ребенок. Трогал руками дома, деревья... Уверял, что все, даже небо и луна, другие, чем там, у них. Рассказывал, как ему трудно было за границей".
С огромным успехом прошло первое публичное выступление поэта после возвращения из поездки - вечер в Политехническом музее 21 августа 1923 года. К зданию было не пройти: его обложила плотная толпа жаждущих попасть на вечер; конная милиция с трудом поддерживала порядок; пробраться к подъезду было невозможно даже тем, кто имел билеты или служебные пропуска. Поэта, вышедшего на эстраду, встретили овацией. Он волновался. О поездке он рассказывал не очень связно (ораторскими способностями не обладал), но чтение стихов прошло с полным триумфом. Читал он громко, уверенно, выразительно жестикулируя, с одухотворением и мастерством. "Публика неистовствовала... от восторга и восхищения,- рассказывает один из участников этого вечера. - Есенин весь преобразился. Вечер закончился поздно. Публика долго не расходилась и требовала от Есенина все новые и новые стихи. И он читал, пока не охрип".
издалека, а тот, иной мир - вблизи. Какою сладостной, духовно чистой, полной великих надежд оказалась его Родина в сравнении со странами буржуазного Запада! И поэт всей душой ощутил, что именно из этого, чуждого мира шли те миазмы отравленной жизни, которыми сопровождались кабацкие будни имажинистов и которым сопутствовала прожигающая свои дни в нечистых делах и в безумных увеселениях нэповская буржуазия. В декабре 1923 года он печатает стихотворение, в котором говорит:
Я сердцем никогда не лгу,
И потому на голос чванства
Бестрепетно сказать могу,
Что я прощаюсь с хулиганством"
И непокорною отвагой.
Уж сердце налилось иной,
Кровь отрезвляющею брагой.
И мне в окошко постучал
Чтоб я готов был и встречал
Его приход неприхотливый.
Необходимость разрыва с богемой во всех ее проявлениях - и в творчестве, и в быту - осознается теперь Есениным не только как душевная потребность и нравственный долг, но и как необходимость утвердить себя в роли поэта-гражданина:
Хочу я быть певцом
Чтоб каждому,
Как гордость и пример,
А не сводным сыном -
Вспоминая, как он "с больной душой поэта" пошел "скандалить.., озорничать и пить". Есенин говорил о вдохновившей его новой весне, расшифровывая этот образ в следующих строках:
Но ту весну,
Которую люблю,
Я революцией великой
Страдаю и скорблю,
Ее одну
Я жду и призываю!
По возвращении на Родину Есенин окончательно порывает с имажинистами. Чтобы закрепить этот разрыв, он в августе 1924 года публикует в "Правде" письмо, подписанное им вместе с поэтом Иваном Грузиновым:
"Мы, создатели имажинизма, доводим до всеобщего сведения, что группа "имажинисты" в доселе известном составе объявляется нами распущенной". Встречаясь с товарищами, Есенин говорит: "Я не крестьянский поэт и не имажинист, я просто поэт". В беседе с Николаем Асеевым он подчеркивает, что, оставшись вне всяких групп, испытывает особые симпатии к Маяковскому и Хлебникову: ему нравится не только их поэзия, но "их жизнь, их борьба, их приемы и способы своего становления".
К естественному концу приходит и драматическая история взаимоотношений с Айседорой Дункан. В этой истории не было виноватых, но она не обошлась без душевных потерь для каждой из сторон. Дункан тяжело переживала разрыв с Есениным. Он жалел ее, обещал даже вернуться. Но это было выше его сил. Сергей не вернулся, и она, совершив короткую поездку в Закавказье и Крым, навсегда покинула нашу страну1.
Верно и точно оценил эту, полную конфликтов и переживаний историю С. Коненков, неоднократно бывавший у Есенина и Дункан в особняке на Пречистенском бульваре, наблюдавший их вместе и порознь: "Дункан была яркая, необычная фигура. Она много дала Есенину, но еще больше забрала у него нравственных и душевных сил".
Оставив благоустроенное жилье на Пречистенке, Есенин возвратился в комнату Мариенгофа. Но вскоре порвал с Мариенгофом и ушел от него.
Начался новый период жизни поэта - период небывалой творческой активности, великих поэтических взлетов и побед.
1 Айседора Дункан всего на два года пережила Есенина. Она погибла в 1927 году при трагических обстоятельствах (под колесами автомобиля). В те годы в нашей стране гастролировала с группой танцовщиц, учившихся у Айседоры в Москве, ее приемная дочь Ирма Дункан.