Сергей Есенин и воровской мир
…Все они убийцы или воры,
Как судил им рок.
Полюбил я грустные их взоры
С впадинами щек.
Много зла от радости в убийцах,
Их сердца просты.
Но кривятся в почернелых лицах
Голубые рты.
Сергей Есенин
Ранней грязной уральской весной двигался пеший «этап». Шел 1929 год, последний год, когда в России был всего один концентрационный лагерь, единственный СЛОН — Соловецкий Лагерь Особого Назначения. Открывалось четвертое отделение СЛОН'а на Северном Урале. Остров Соловки, Кемь, Ухта-Печора еще в прошлом году бросили туда своих «опытных» заключенных.
Еще всё было впереди — и фильм «Соловки», и Соловецкая расстрельная комиссия, и Соловки как символ произвола, где подвизался знаменитый «Курилка», где при отправке с участка на участок заключенные требовали, чтобы им завязывали руки за спиной и чтобы это необычайное условие перехода было записано в акте. Такова была самозащита арестантов от лаконичной формулы «убит при побеге» или «убит при попытке к бегству». Контролировали только количество выпущенных пуль: если выпущено две, значит, был предупредительный выстрел, и всё в порядке. Единственная выпущенная пуля как причина смерти считалась обвинением, достаточным для наложения мер взыскания, вплоть до… гауптвахты.
Всё было впереди — и фильм «Соловки», где на киноленту заснят председатель «разгрузочной комиссии» Иван Гаврилович Филиппов, старый путиловский токарь, затем начальник больших лагерей, замученный в Магаданской тюрьме в 1938 году. Как раз Филиппов был начальником того лагеря на Урале, куда шел этап. Всё было впереди. Еще вместо тысяч лагерей был только один-единственный лагерь — Соловецкий.
СЛОН был единственным тогдашним лагерем, но отнюдь не первым в послереволюционной России. Первый лагерь был открыт в 1924 году в Холмогорах, на родине Ломоносова. Там содержались матросы — участники Кронштадтского мятежа. Вернее, половина участников, точнее — четыре номера той страшной шеренги, в которую были построены все мятежники на Кронштадтском молу после подавления мятежа.
После расчета на «первый-второй», нечетные номера по команде шагнули на пять шагов вперед и были расстреляны.
Четные номера получили по десять лет и после тюремного заключения были посланы в Холмогоры. Матросы жили там плохо, произвол был почище Соловецкого, и когда вести о нем дошли до Москвы, для ареста лагерных начальников была двинута целая воинская часть. Комендант лагеря, латыш Ойе, застрелился, остатки матросов разослали по ссылкам.
В 1925 году был на месте монастыря открыт концлагерь: уголовники, белогвардейцы и сектанты — вот три группы заключенных в этих первых лагерях.
Открытие четвертого отделения СЛОН'а, вскоре преобразованного в самостоятельный лагерь, было началом «лагерной эпохи», существовавшей без малого тридцать лет.
«Этап», который шел на север по уральским деревням, был этапом из книжек — так всё было похоже на читанное раньше у Короленко, у Толстого, у Фигнер, у Морозова...
— щелканье затворами винтовок… Сектант-федоровец, проклинающий «драконов»; свежая солома на земляном полу сараев этапных изб; таинственные татуированные люди в инженерских фуражках, бесконечные проверки, переклички, счет, счет, счет…
Последняя ночь перед пешим этапом — ночь спасения. И, глядя на лица товарищей, те, которые знали есенинские стихи, а в 1929 году таких было немало, подивились исчерпывающе точным словам поэта:
Рты у всех были именно голубыми, а лица — черными. Рты у всех кривились — от боли, от многочисленных кровоточащих трещин.
Однажды, когда идти почему-то было легче, или перегон был короче, чем другие, — настолько, что все засветло расположились на ночевку, отдохнули, — в углу, где лежали воры, послышалось негромкое пение, скорее речитатив с самодельной мелодией:
Вор допел романс, собравши много слушателей, и важно сказал:
— Запрещенное.
— Это — Есенин, — сказал кто-то.
— Пусть будет Есенин, — сказал певец.
Уже в это время — всего через три с лишним года после смерти поэта — популярность его в блатных кругах была очень велика. Это был единственный поэт, «принятый» и «освященный» блатными, которые вовсе не жалуют стихов.
Позднее блатные сделали его «классиком» — отзываться о нем с уважением стало хорошим тоном среди воров.
С такими стихотворениями, как «Сыпь, гармоника», «Снова пьют здесь, дерутся и плачут», знаком каждый грамотный блатарь. «Письмо к матери» известно очень хорошо. «Персидские мотивы», поэмы, ранние стихи — вовсе неизвестны.
Чем же Есенин близок душе блатаря?
Прежде всего, откровенная симпатия к блатному миру проходит через все стихи Есенина. Неоднократно высказанная прямо и ясно. Мы хорошо помним:
— «В том краю, где желтая крапива…» и многие, многие другие стихотворения.
Но дело не только в прямых высказываниях. Дело не только в строках «Черного человека», где Есенин дает себе чисто блатарскую самооценку:
Настроение, отношение, тон целого ряда стихотворений Есенина близки блатному миру.
Какие же родственные нотки слышат блатари в есенинской поэзии?
Прежде всего, это нотки тоски, все, вызывающее жалость, все, что роднится с «тюремной сентиментальностью».
Но… блатари могут приласкать собаку и тут же ее разорвать живую на куски — у них моральных барьеров нет, а любознательность их велика, особенно в вопросе «выживет или не выживет»? Начав еще в детстве с наблюдений над оборванными крыльями пойманной бабочки и над птичкой с выколотыми глазами, блатарь, повзрослев, выкалывает глаза человеку из того же чистого интереса, что и в детстве.
И за стихами Есенина о животных им чудится родственная им душа. Они не воспринимают этих стихов с трагической серьезностью. Им это кажется ловкой рифмованной декларацией.
Нотки вызова, протеста, обреченности — все эти элементы есенинской поэзии чутко воспринимаются блатарями. Им не нужны какие-нибудь «Кобыльи корабли» или «Пантократор». Блатари — реалисты. В стихах Есенина они многого не понимают и непонятное отвергают. Наиболее же простые стихи цикла «Москвы кабацкой» воспринимаются ими, как ощущение, синхронное их душе, их подземному быту с проститутками, с мрачными подпольными кутежами.
Пьянство, кутежи, воспевание разврата — всё это находит отклик в воровской душе.
— это ни капли не интересует блатарей.
В стихах же, которые им известны и по-своему дороги, они делают смелые купюры. Так, в стихах «Сыпь, гармоника» отрезана ими последняя строфа из-за слов:
Матерщина, вмонтированная Есениным в стихи, вызывает всегдашнее восхищение. Еще бы. Ведь речь любого блатаря уснащена самой сложной, самой многоэтажной, самой совершенной матерной руганью. Это — лексикон, быт.
«важную для них» сторону дела.
Поэтизация хулиганства тоже способствует популярности Есенина среди воров, хотя, казалось бы, с этой стороны он в воровской среде не должен был иметь сочувствия. Ведь воры стремятся в глазах «фраеров» резко отделить себя от хулиганов, они и в самом деле — явление вовсе иное, чем хулиганы, неизмеримо более опасное. Однако в глазах «простого человека» хулиган еще страшнее вора.
Есенинское хулиганство, прославленное стихами, воспринимается ворами, как происшествие их «шалмана», их подземной гулянки, бесшабашного и мрачного кутежа.
«Москвы кабацкой» имеет нотки, отзывающиеся в душе блатаря; что им до глубокой человечности, до светлой лирики существа есенинских стихов.
Им нужно достать оттуда иные, созвучные им строчки. А эти строчки есть, тон этот обиженного на мир, оскорбленного миром человека есть у Есенина.
Есть и еще одна сторона есенинской поэзии, которая сближает его с понятиями, царящими в блатарском мире, с кодексом этого мира.
Дело идет об отношении к женщине. К женщине блатарь относится с презрением, считая ее низшим существом. Женщина не заслуживает ничего лучшего, кроме издевательств, грубых шуток, побоев.
Блатарь вовсе не думает о детях; в его морали нет таких обязательств, нет понятий, связывающих его с «потомками».
«закону» не обязан вор уступить свою подругу более «авторитетному» товарищу?
И здесь нравственные принципы поэта вполне соответствуют тем правилам и вкусам, которые освящены воровскими традициями, бытом.
Есенинские стихи о пьяных проститутках блатные знают наизусть и давно взяли их «на вооружение». Точно так же «Есть одна хорошая песня у соловушки…» и «Ты меня не любишь, не жалеешь…» с самодельной мелодией включены в золотой фонд уголовного «фольклора», так же как:
«Больничная» койка воровскими певцами заменяется «тюремной».
Культ матери, наряду с грубо циничным и презрительным отношением к женщине-жене, — характерная примета воровского быта.
И в этом отношении поэзия Есенина чрезвычайно тонко воспроизводит понятия блатного мира.
Мать для блатаря — предмет сентиментального умиления, его «святая святых». Это тоже входит в правила хорошего поведения вора, в его «духовные» традиции. Совмещенное с хамством к женщине вообще слащаво-сентиментальное отношение к матери выглядит фальшивым и лживым. Однако культ матери — официальная идеология блатарей.
«Письмо к матери» («Ты жива еще, моя старушка?..») знает буквально каждый блатарь. Этот стих — блатная «Птичка Божия».
Да и все другие есенинские стихотворения о матери, хоть и не могут сравниться в популярности своей с «Письмом», всё же известны и одобрены.
Настроения поэзии Есенина в некоторой своей части с удивительно угаданной верностью совпадают с понятиями блатного мира. Именно этим и объясняется большая, особая популярность поэта среди воров.
Стремясь как-то подчеркнуть свою близость к Есенину, как-то демонстрировать всему миру свою связь со стихами поэта, блатари, со свойственной им театральностью, татуируют свои тела часто перевранными цитатами из Есенина. Наиболее популярные строки, встречавшиеся у весьма многих молодых блатарей посреди разных сексуальных картинок, карт и кладбищенских надгробий:
Или:
Этой своеобразной чести удостоился только Есенин, «признанный» блатным миром.
Признание — это процесс. От беглой заинтересованности при первом знакомстве до включения стихов Есенина в обязательную «библиотеку молодого блатаря» с одобрения всех главарей подземного мира прошло два-три десятка лет. Это были те самые годы, когда Есенин не издавался или издавался мало («Москва кабацкая» и до сих пор не издается). Тем больше доверия и интереса вызывал поэт у блатарей.
Блатной мир не любит стихов. Поэзии нечего делать в этом мрачном мире. Есенин — исключение. Примечательно, что его биография, его самоубийство вовсе не играли никакой роли в его успехе здесь.
Самоубийств профессиональные уголовники не знают, процент самоубийств среди них равен нулю. Трагическую смерть Есенина наиболее грамотные воры объясняли тем, что поэт все-таки не был полностью вором, был вроде «порчака», «порченого фраера», от которого, дескать, можно всего ждать.
— и это скажет каждый блатарь, грамотный и неграмотный, — в Есенине была «капля жульнической крови».
Журнал «Грани», № 77, 1970 г. Издательство «Посев»