ОТНОШЕНИЯ С РОДНЫМИ
23 декабря 1925 года, перед роковой поездкой в Ленинград, Есенин разговаривал с писателем Александром Тарасовым-Родионовым. Жаловался, что у него совсем нет близких людей, ругал свою сестру «Катьку» за то, что она требует, чтобы брат помогал её мужу Василию Наседкину в его литературной карьере:
— Я прогнал её с глаз долой и больше знать о ней не хочу. Такая же она, как и все остальные. Такая же, как и мать с отцом. Ты думаешь, они меня любят? Они меня понимают? Ценят мои стихи? О, да, все они ценят и жадно ценят, почем мне платят за строчку. Я для них неожиданная радость: дойная коровенка, которая сама себя кормит и ухода не требует и которую можно доить вовсю. О, если бы ты знал, какая это жадная и тупая пакость, крестьяне. Вот видишь: поддержки в семье я не встречу. Друзья — свора завистников или куча вредного дурачья: я не могу здесь работать. Меня всё раздражает.
Есенин был возбужден, пьяноват, но, как говорится, что у трезвого — на уме, то у пьяного — на языке.
…
— О, нет, только не в деревню, — и в глазах Есенина метнулись искорки страха. — В деревне, кацо, мне всё бы напоминало то, что мне омерзительно опротивело. О, если бы ты только знал, какая это дикая и тупая, чисто звериная гадость, эти крестьяне. Из-за медного семишника они готовы глотку перервать друг другу. О, как прав Ленин, когда он всю эту жадную мужичью мразь согнул в бараний рог.
Его собеседник возразил:
— Ну, братец мой, Ленин не особенно-то был сторонником того, чтобы гнуть крестьян в бараний рог, и вообще, ты зря перегибаешь палку.
Раздраженный и усталый Есенин не стал спорить:
— Ну, коль не Ленин, то — Троцкий.
Очень раздражало Есенина, когда в Москву из деревни приезжал отец, жаловался на то, что из-за дождей сгнило сено, что не уродилась картошка. Сын слушал отцовские жалобы и поправлял отца, мол, во время сенокоса стояла солнечная погода, негодовал на то, что у всех на Рязанщине картошка родится, а у отца недород.
— Я для вас — мошна. Вот помру — и не по мне заплачете, а по мошне…
Однажды вытащил из-под подушки книгу и вслух прочитал о каком-то барышнике, который попал под поезд. Его несут на операционный стол, а он всё волнуется: где сапог с отрезанной ногой, там, в сапоге, у него ассигнация… Укоряюще смотрит на отца, потом дает ему денег и выпроваживает в деревню. Да, бывало и так. И об этом лучше, чем все мемуаристы, написал сам Есенин в 1924 году.
Конечно, столик стал «угрюмым» лишь потому, что полученное письмо повергло его в угрюмое состояние:
Мать укоряет сына за то, что он «свою жену легко отдал другому», жалуется на несбывшиеся надежды: «…У отца была напрасной мысль, чтоб за стихи ты денег брал побольше», сетует, что у них «нет лошади», и что самое обидное — ей не нравится, что её сын — поэт, а ведь мог бы занимать «пост председателя в волисполкоме»…
Можно себе представить отчаяние и ярость Есенина, получившего такое письмо! Ведь ещё несколько лет тому назад он, обращаясь к матери, звенел, восторгался, торжествовал:
Он знал: отцу и матери «наплевать на все мои стихи», отчаивался: «О, если б вы понимали, что сын ваш в России самый лучший поэт», и всё же надеялся, что они в роковую минуту защитят сына от его врагов и ненавистников: «Они бы вилами пришли вас заколоть за каждый крик ваш, брошенный в меня»… И вот прошли годы, все его пророчества сбылись — он стал вопреки всем и самым лучшим и самым знаменитым поэтом России! И вдруг… мать жалеет, что её сын не стал председателем волисполкома, ей не нравится, что он поэт.
В ответе матери он просто срывается на крик:
С. Н. Соколов вспоминал:
«Как это ни покажется сейчас странным, но так получалось, что Есенин, стихи которого уже тогда переводились на иностранные языки, в своем родном селе был как поэт малоизвестен. Все здесь смотрели на него как на односельчанина, наезжающего летом погостить из города. Нам, местным учителям, даже не пришло в голову шире познакомить константиновцев с поэзией Есенина. Ни разу не устроили мы и литературного вечера, когда он бывал в селе. Говорить об этом теперь приходится с болью, сожалением и грустью. Кто знает, может быть, видя такое «внимание» к своему творчеству со стороны нас, односельчан, Есенин временами с грустью думал о том, что
Драма непонимания, отношение к нему семейных лишь как к добытчику, всю жизнь кровоточащей раной отзывались в душе Есенина. Этой кровью написаны многие его строки «Руси советской»:
К сожалению, следует сказать, что отношения родных к гению всегда однозначны: часто непонимание, а и то просто равнодушие. Об этом говорят истории жизни почти всех гениев, и Есенин не был в этом случае исключением. Просто он об этом не знал по причине своей необразованности и жаловался на подобное отношение как бы понапрасну. А что касается требования денег со стороны родных, то и здесь к этому ему следовало бы отнестись вполне спокойно: обычное дело. А как иначе? Родственники видели, сколько он пропивал и проматывал денег и почему бы ему не дать денег на новую избу?
Есенин жаловался на родных за то, что они просили у него денег на свои нужды, а сам он вытягивал деньги у Дункан и проматывал немалые её средства на гулянки, но об этом он не помнил, когда жаловался на своих родных за то, что отсылал им «пятерки и десятки» на новую избу.