Арест отчима.
С 1936 г. Зинаида Николаевна стала жить в постоянной тревоге. Всеволод Эмильевич на проходящие в стране события старался смотреть с надеждой, что его это не коснется, пронесет стороной. З. Н. Райх, в свою очередь, во всех действиях, направленных против мужа и против Театра Мейерхольда усматривала происки врагов, готовых на любые диверсии. «После запрета «Наташи», - вспоминала Т. С. Есенина, - мы в первых числах мая поехали в Ленинград вчетвером, и там, на ленинградской квартире, все и началось. Она кричала, что вся пища отравлена и никому не разрешала есть. Нельзя было находиться напротив окна - выстрелят. Ночью вскакивала с воплем - «сейчас будет взрыв». Невероятного труда стоило ее удержать, чтобы она с криками не выбежала на улицу полуодетая. Это не было помешательство с полным помутнением сознания. Это был уход в болезнь в состоянии неимоверного перевозбуждения. Через неделю Всеволод Эмильевич отправил меня домой, а Костя уехал еще раньше. .».
Соблюдая осторожность, В. Э. Мейерхольд не мог снизойти до бесправного повиновения. «С необходимостью держать язык за зубами Всеволод Эмильевич смирился давным-давно, - писала Татьяна Сергеевна, - очень в этом смысле боялся за Костю и за своего внука Игоря, предостерегал иногда очень раздраженно - как можно ломать судьбу из-за ерунды. Но унизительные проявления осторожности - это было не для Всеволода Эмильевича. Судите сами. Его самым близким и самым любимым другом был Юргис Казимирович Балтрушайтис - посол Литвы. Этот самый молчаливый на свете человек в 1937 году вдруг обрел язык и, как персона града, позволял себе во всеуслышание говорить то, что думал. Пошли слухи, что наши власти будут требовать сменить посла. Зинаида Николаевна испугалась, она договорилась с Юргисом Казимировичем, что встречи временно будут прекращены. Узнав об этом, Всеволод Эмильевич возмутился - «это самое большое преступление, какое ты совершила в своей жизни». Но еще одна встреча у них состоялась - об этом с ужасом и восторгом рассказывала мне мать спустя примерно месяц после того, как я прибегала к ней со своей новостью. Мейерхольд шел куда-то один и вдруг заметил, что по улице Горького двигается кортеж - посольская машина с флажком, в ней сидит заваленный чемоданами Балтрушайтис, а следом идут две сопровождающие машины. Мгновенно сообразив, что это означает, Мейерхольд бросился наперерез, машина притормозила. Мейерхольд сел рядом с Балтрушайтисом. Он проводил изгоняемого посла, посадил на поезд на Белорусском вокзале, они простились навсегда». Неудивительно, что после ареста В. Э. Мейерхольда обвинили в преступной связи с иностранцем Балтрушайтисом.
В начале 1936 г. стали появляться критические публикации против Мейерхольда. В «Правде» и других газетах замелькал термин «мейерхольдовщина» как синоним формализма на сцене. Некоторые авторы статей требовали отстранения В. Э. Мейерхольда от руководства театром.
«Наташа», приуроченной к 20-летию Октября. В. Э. Мейерхольд признавал свои режиссерские неудачи. Спектакль не был выпущен, что еще больше усилило критику. Всеволод Эмильевич предпринял попытку защитить себя сам. В Ленинграде выступил с докладом «Мейерхольд против мейерхольдовщины». «В каждой работе, - говорил В. Э. Мейерхольд, - можно найти много недостатков. Некоторые ошибки некритически перенесены многими режиссерами в свои постановки. Конечно, всего легче работать тем, кто повсюду собирает трюки и без смысла переносит их в свою работу». Но самокритика оказалась малоубедительной.
Выступил Всеволод Эмильевич против «мейерхольдовщины» и перед театральными работниками Москвы 26 марта 1936 г. З. Н. Райх попросила Татьяну сопровождать отчима, чтобы ему не было одиноко. «Расставшись с Мейером в вестибюле, - вспоминала Татьяна Сергеевна, - я вошла в зрительный зал с опаской, как в змеиный питомник. Конечно, там все знали о ленинградском выступлении. Ещё до появления Мейера я почувствовала такую спёртую атмосферу недоброжелательности, что хоть топор вешай. Не страшно было - странно, досадно, что Всеволод Эмильевич не предвидел такого. Громких реплик было немного, но был общий гул, то приглушенный, то нарастающий. Тихо было, когда Всеволод Эмильевич длинно рассказывал об опытах селекционера Цицина. Томились, не слушали, зато не шипели, не хмыкали, не издавали междометий. Сам разозлившись, Всеволод Эмильевич, конечно, намеревался разозлить того, другого, третьего - это вполне в его духе. Избранная им позиция была очень сильной - он пушил жалких, заблудших своих подражателей. Но она была сильной не для времён массовых психозов».
6 сентября 1936 г. было утверждено звание Народного артиста СССР. В опубликованном указе о присвоении звания артистам фамилии В. Э. Мейерхольда не оказалось. «Хорошо помню то утро, - писала Т. С. Есенина. - Костя сидел в желтой комнате и первым просматривал свежие газеты. Вдруг он встал и сказал очень громко: «Мейерхольда лишили звания народного артиста». Мейер быстро вышел из кабинета и взял газету. «Ерунда, - сказал он, - никого ничего не лишили. Появилось новое звание, и мне его не дали. Это еще ничего не значит - чины людьми даются, и люди могут обмануться». В данном случае ошибался В. Э. Мейерхольд. Татьяна Сергеевна верно подметила, что «это был первый сигнал из преисподней. (…) Было очень похоже, что новое звание изобрели специально с целью подчеркнуть неугодность Мейерхольда высшим инстанциям».
7 января1938 г. Комитет по делам искусств принял постановление о закрытии Государственного театра им. Мейерхольда, полагая, что театр «в течение всего своего существования не смог освободиться от чуждых советскому искусству, насквозь буржуазных формалистических позиций».
Дома Всеволод Эмильевич старался отойти от той напряженной обстановки, которая сложилась вокруг него в театральном мире. Верные друзья продолжали навещать его. Татьяна Сергеевна вспоминала об этом времени: «А в нашей квартире временами раздавался смех. Вечерами приходил кто-нибудь из близких, нас собиралось вместе восемь-десять человек. Чтобы не вешали нос, доктор Мейерхольд лечил всех смехом. Садились не за стол, а в сторонке, поставив стулья в кружок. Читали вслух «Голубую книгу» Зощенко, а ведь это было вовсе не отвлекающее чтение. Хохотали, когда Всеволод Эмильевич зачитал нам текст отлучения Льва Толстого от церкви, который он отыскал в книжном шкафу. В газетном буме вокруг Мейерхольда звучал тот же пафос, те же грозные завывания. Раз Мейер показал, как должен выглядеть осатанелый злоумышленник, которого изображали под его именем в газетных статьях. Он надел тулуп, в котором ездил на дачу, вывернув его косматым мехом наружу, а уж как ходил и глядел - разве опишешь. Мы падали».
написала сценарий под псевдонимом З. Ростова и отправила его на открытый конкурс. Сценарий был одобрен и рекомендован к постановке. Второй сценарий Зинаида Николаевна не успела закончить.
Зинаида Николаевна написала письмо Сталину, дала прочитать Мейерхольду и детям. По мнению Татьяны Сергеевны, «письмо было не то чтобы дерзким, оно было до дерзости наивным». Всеволод Эмильевич категорически запретил ей отправлять письмо в Кремль, но его доводы не имели воздействия. Зинаида Николаевна отправила письмо, которое тут же было взято органами под контроль. Возможно, что именно это письмо сыграло роковую роль. Об этом рассказал следователь Б. В. Ряжский после реабилитации В. Э. Мейерхольда: «Позже я понял, что прямой причиной ареста Мейерхольда было письмо Зинаиды Николаевны Райх Сталину. Вернее, письмо было адресовано председателю Совета Народных Комиссаров, им тогда был Молотов. Она писала, что не согласна с постановлением о закрытии театра Мейерхольда.
Возможно, что поводом ареста В. Мейерхольда послужило именно это письмо, которое сохранилось в деле. А в других материалах зафиксировано (но в деле Мейерхольда этих сведений нет), что Сталину были доложены слова З. Райх: «Передайте Сталину, что, если он не понимает в искусстве, пусть обратится к Мейерхольду».
Такую реплику вождь вряд ли мог забыть. Уже после ареста В. Э. Мейерхольда народному артисту СССР И. М. Москвину на одной из официальных встреч в Кремле удалось переговорить с И. Сталиным о судьбе режиссера. Он всесильного своего собеседника услышал, что В. Э. Мейерхольд является обезвреженным органами НКВД долго маскировавшимся вредителем. И. Сталин резко закончил разговор: «Не говорите мне о Мейерхольде ни слова, он агент царской охранки». Когда Сталин ознакомился с делом Мейерхольда, то он на деле поставил черту. Следователи и судьи знали, что когда он ставил одну черту, это означало расстрел, когда две - десять лет. И его эта резолюция всё решала.
Парадокс в том, что письмо писал не Мейерхольд, а З. Н. Райх, подписавшаяся фамилией Мейерхольд. Уже во время работы комиссии по реабилитации вскрылось это недоразумение. Татьяна Сергеевна во время встречи со следователем Ряжским указала на эту нелепость:
«Больше всего меня потрясло следующее. Ряжский сказал:
- Плохую роль в деле Мейерхольда сыграло письмо, которое он написал Сталину в 1938 году. Напрасно он его послал.
- Какое письмо?! Не могло быть никакого письма. Мейерхольду не о чем было просить Сталина после закрытия театра.
Бурно запротестовав, я осеклась - мне все стало ясно.
- Погодите. Это было странное письмо? Было в нем приглашение Сталину прийти к нам домой? Были намеки на то, что он ничего не понимает в искусстве?
- Да.
»..
Об аресте отчима Татьяна узнала на даче. Она там находилась с сыном Володей, нянькой, дедом и бабкой. С ними была также Маргарита Эмильевна, сестра Мейерхольда, приехавшая погостить летом.
20 июня1939 г. днем на дачу ворвались работники НКВД Галич и Куличенко. Они показали свои удостоверения. Размахивая пистолетами, заявили, что будут производить обыск на даче, но ордера на обыск не имели. Николай Андреевич Райх куда-то отлучился. Татьяна подумала, что этот обыск связан с делом об аресте ее мужа Кутузова, который только что вернулся из заключения и жил в Москве. Пошла звать соседей в понятые. Это были простые люди, без чинов и званий, которые могли бы встать на защиту Тани. Когда пришли понятые, обыск шел полным ходом. В основном рылись в письменном столе Мейерхольда. Одна из соседок, которую привела Таня, подняла шум, что это незаконные действия, что нужно предъявить в первую очередь ордер на обыск. Ее требование поддержали и другие. Сотрудники Лубянки знали, что их действия не должны были сопровождаться шумом свидетелей. Один из них, Куличенко, невысокий плотный молодой хохол с обритой наголо головой, подошел к Тане и достал из кармана бумажку. «Посмотрите, кто это писал и всё поймете,» - обратился он к ней. Таня увидела нарисованный чертеж расположения дачи с пояснением, как к ней подъехать. Чертеж и текст были написаны рукой Зинаиды Николаевны. . Татьяна поняла, что сюда оперативники приехали не по делу Кутузова. Сказала: «Обыскивайте». И тут же непроизвольно спросила: «Значит, Мейерхольд арестован, а на Брюсовском идет обыск?». Сыщики в ответ промолчали, продолжая перебирать бумаги. Взяли по окончании обыска несколько малозначительных деловых бумаг, написанную В. Мейерхольдом автобиографию, охотничье ружье-берданку, которое держали на даче для отпугивания воров. Оперативники согласились довезти на своей машине Татьяну до московской квартиры Мейерхольда.
На квартире обыск шел с утра. Все выглядели уставшими. Оперативники, имея на руках ордер на обыск, о Мейерхольде ничего не говорили и на все вопросы о его судьбе отмалчивались. Зинаида Николаевна сказала дочери, что вчера вечером она по телефону хотела поговорить с мужем, который находился в Ленинграде, но разговор был неожиданно прерван, как только она услышала его голос. Все попытки дозвониться вновь успеха не имели.
Мейерхольду: кабинетную мебель, книжные шкафы, рояль, около тысячи томов различных книг. Затем опечатали кабинет и примыкавшую к нему переднюю. Составили опись архива, почему-то указав 40 папок, хотя их было больше.
Мейерхольд был спокоен, задумчив, словно ждал этого. Попросил Александру Николаевну сварить ему кофе, и больше не сказал ни слова. После обыска оперативники велели Александре Николаевне и Пшенину покинуть квартиру.
Узнать какие-либо сведения об арестованном В. Э. Мейерхольде в компетентных органах было невозможно. Татьяна использовала любую возможность, чтобы навести справки о судьбе отчима. Она обращалась к знакомым, находившимися в аналогичных ситуациях. После ареста И. Э. Бабеля повстречалась с его женой А. Н. Пирожковой. «Однажды летом ко мне пришла дочь Есенина и Зинаиды Райх, Татьяна, - вспоминала А. Н. Пирожкова. - Она слышала, что Мейерхольд и Бабель находятся вместе где-то, ей кто-то передал, и не знаю ли я что-нибудь. Я ничего не знала. Как понравилась мне эта милая, юная девушка, такая белокурая и с такими чудными голубыми глазами! И не только своей внешностью. Но этой готовностью поехать куда угодно, хоть на край света, - лишь бы узнать хоть что-нибудь о Всеволоде Эмильевиче, своем отчиме, и как-нибудь ему помочь. Такая же готовность поехать за Бабелем на край света была и у меня. Но, поговорив о том, какие ходят слухи, как мы обе гоняемся за ними, а они рассыпаются в прах, мы расстались. И больше я никогда не видела эту девушку, но знала о её нелегкой судьбе, о сыне, которого она, кажется, назвала Сережей».