«КОГДА ЗВЕНЯТ РОДНЫЕ СТЕПИ»
(Образ степи в лирике М. Ю. Лермонтова и С. А. Есенина)
В лирике М. Ю. Лермонтова и С. А. Есенина важную роль играет образ степи, который ассоциируется у поэтов с широкими просторами России. Неслучайно в своем программном стихотворении «Родина» Лермонтов «странную любовь» к отчизне объясняет неодолимой притягательностью среднерусского пейзажа, в котором он в первую очередь выделяет именно степное раздолье: «Но я люблю — за что, не знаю сам —/ Ее степей холодное молчанье, /Ее лесов безбрежных колыханье, /Разливы рек ее, подобные морям» [1, 460]1. Отметим в этом перечислении дорогих сердцу лирического героя примет родного края своеобразный параллелизм образов, близких по смысловой нагрузке. Бескрайние степи, леса и разлившиеся реки выражают стремление автора особым образом подчеркнуть широту русской души, которая формировалась под влиянием определенного рода пейзажа. Но в этой триаде — степь, лес и реки особое значение поэт придает именно образу степи. Он одушевляет его с помощью эпитета «холодное молчанье». В лермонтовском стихотворении «Родина» создан реалистический пейзаж, поэзию поэт находит в конкретных деталях, близких душе русского человека: «Люблю дымок спаленной жнивы,/ В степи ночующий обоз/ И на холме средь желтой нивы /Чету белеющих берез» [1, 460].
— один из обобщенных символов родного края. Степь дорога лирическому герою поэта еще и потому, что в ней ярко проявляется материнское начало как и в другом фольклорном образе матери — сырой земле. Не случайно в стихотворении «Воля» (1831), созданном в духе народных песен, возникают такие образы: «А моя мать — степь широкая, /А мой отец — небо далекое…/ Несусь ли я на коне, —/ Степь отвечает мне» [1, 196]. Образ степи постепенно трансформировался у Лермонтова, обретая библейский подтекст. В стихотворениях «Выхожу один я на дорогу» (1841) и «Пророк» (1841) особую смысловую роль играет образ пустыни, который вполне соотносим с образом степи. Отметим, что согласно «Толковому словарю Даля» пустыней в то время называли «необитаемое обширное место, простор, степи»2. Именно на фоне степного пейзажа лирический герой поэта размышляет о вечности, жизни и смерти: «Выхожу один я на дорогу;/ Сквозь туман кремнистый путь блестит./ Ночь тиха. Пустыня внемлет Богу./ И звезда с звездою говорит» [1, 488]. Лирический герой Лермонтова — одинокий путник, затерянный в пустыне жизни. Его одиночество подчеркивает бескрайний степной простор, а он ассоциируется с библейской пустыней, которая «внемлет Богу». Одиночество лирического героя Лермонтова соотносимо с трагическим одиночеством пророка, непонятого людьми: «Посыпал пеплом я главу,/ Из городов бежал я нищий,/ И вот в пустыне я живу…» [1, 488].
Таким образом, если проследить за эволюцией лермонтовского образа степи, можно отметить усиление его философской смысловой нагрузки. От топонимической характеристики пейзажа поэт шел к углублению библейского подтекста данного образа, что придавало его лирике особый сакральный смысл.
«О Русь, взмахни крылами» (1917) поэт заявил: «С иными именами/ Встает иная степь»3. При этом нельзя не отметить, что для Есенина, как и для Лермонтова, образ России был неотделим от образа степи. Степь для есенинского лирического героя одно из самых святых мест. Именно поэтому в стихотворении «Запели тесаные дроги» (1916), которое во многом созвучно по чувству и настроению лермонтовскому лирическому шедевру — «Родине», образ степи ассоциируется со словами молитвы: «Когда звенят родные степи/ Молитвословным ковылем» [1, 84]. Библейский подтекст образ степи приобретает у Есенина в «маленьких поэмах», созданных как отклик на революционные события 1917 года. Так, например, в поэме «Октоих» (август 1917) поэт создает своеобразную триаду образов, с которыми в его представлении ассоциируется Родина: «О Русь, о степь и ветры,/ И ты, мой отчий дом» [1, 42]. В период есенинского имажинистского бунтарства, ставшего своеобразной формой проявления протеста против «умерщвления личности как живого», степь становится у поэта одним из неотъемлемых топонимических образов — символов Руси. Например, в стихотворении «Хулиган» (1919) лирический героя с вызовом так характеризует себя: «Только сам я разбойник и хам/ И по крови степной конокрад» и выражает такое желание: «Мне бы в ночь в голубой степи/ Где-нибудь с кистенем стоять» [1, 155]. Отметим смысловой эпитет «голубой», который неотделим у Есенина от образа «голубой Руси» («Я покинул родимый дом», 1918). Особенно ярко символика образа степи проявляется в маленькой поэме «Сорокоуст» (1920). Здесь степь становится частью развернутого образа крестьянской Руси, вырастающего в смысловую антитезу развернутой метафоре железного чудовища — поезда: «Видели ли вы/ Как бежит по степям,/ В туманах озерных кроясь,/Железной ноздрей храпя,/На лапах чугунных поезд?/ А за ним /По большой траве,/ Как на празднике отчаянных гонок, /Тонкие ноги закидывая к голове,/ Скачет красногривый жеребенок» [2, 83]. Не случайно поединок двух противоположных начал происходит именно в степи, которая ассоциируется с необозримыми просторами России, вставшей перед выбором: или путь индустриализации, который, по убеждению поэта, духовно чужд «соломой пропахшему мужику» или следование вековым традициям гармоничного сосуществования человека и природы.
«когда звенят родные степи молитвословным ковылем», поэт так заканчивает стихотворение «Пушкину» (1924): «Но обреченный на гоненье,/ Еще я долго буду петь…/ Чтоб и мое степное пенье/ Сумело бронзой прозвенеть» [1, 204]. В маленькой поэме «Мой путь» (1925), вспоминая самые яркие впечатления детства, Есенин не случайно обращается к образу «степное пенье». Здесь эпитет «степное» подчеркивает особый народный характер творчества поэта, в судьбе которого бабушка сыграла такую важную роль: «И бабка что-то грустное,/ Степное пела…» [2, 160]. Став знаменитым поэтом, Есенин вновь обращается к истокам своего поэтического творчества, находя вдохновение среди степных просторов своей малой родины: «Хожу смотреть я /Скошенные степи/ И слушать, Как звенит ручей» [2, 165]. Образ степи неотделим от образа родины у Есенина, и это сближает его с Лермонтовым. Поэтов объединяет общий мотив дорожных странствий по необъятным просторам России, во время которых они воспринимают Родину как самое святое и дорогое для себя. Именно чувство патриотизма, «странной любви» к родине «роднит» лирику Лермонтова и Есенина. Хотя один был из старинного дворянского рода, а другой с гордостью заявлял: «У меня отец крестьянин,/ Ну а я крестьянский сын» [1, 291]. Лермонтовская и есенинская степь — это образ одного смыслового ряда, который ассоциируется с просторами большой и малой Родины — России, пробуждая в душах двух поэтов-патриотов родственные чувства. С Лермонтовым Есенина объединяет особое, если использовать есенинский эпитет, «степное пенье» и общий для русской литературы мотив дороги по бескрайним просторам. Об этом с особым проникновенным чувством написано в есенинском стихотворении «Мелколесье. Степь и дали.» (1925): «Неприглядная дорога, /Да любимая навек,/ По которой ездил много / Всякий русский человек» [1, 291]. Несмотря на то, что интонация лермонтовского стихотворения «Родина» иная, чем у Есенина и пейзаж не зимний, а осенний, но мотив дороги, пролегающей по степи, сближает двух поэтов. Поэтому целесообразно сопоставить процитированное выше есенинское четверостишие с лермонтовским: «Проселочным путем люблю скакать в телеге./ И, взором медленным пронзая ночи тень,/ Встречать по сторонам, вздыхая о ночлеге,/ Дрожащие огни печальных деревень» [1, 460]. Нельзя не отметить своеобразной переклички образов. Степь, дорога, березы, веселье «русских деревень». У Лермонтова бескрайние степные раздолья формируют «широкий» русский характер, который раскрывается во время праздничного веселья: «И в праздник вечером росистым / Смотреть до полночи готов /На пляску с топаньем и свистом /Под говор пьяных мужичков» [1, 460]. У Есенина образ русского веселья также неотделим от лихой езды на тройке с песнями под «тальянку» по степным зимним дорогам мимо русских деревень: «Как же мне не прослезиться,/ Если с венкой в стынь и звень/ Будет рядом веселиться/ Юность русских деревень» [1, 291]. Нельзя не отметить и того, что одно из последних есенинских стихотворений, в котором он пророчески предсказал свою скорою гибель, связано с образом степной равнины: «Снежная равнина, белая луна,/ Саваном покрыта наша сторона./ И березы в белом плачут по лесам./ Кто погиб здесь? Умер? Уж не я ли сам?» [4, 231]. Лесостепной пейзаж — покрытая снегом степная равнина — этот образ можно сопоставить с образом пустыни из последних стихотворений Лермонтова. Не случайно мотив дороги по степным пустынным местам у двух поэтов связан с предсказанием своей близкой смерти. Их лирические герои мысленным взором окидывают необъятные просторы своей родины, прощаясь с ними. В отличие от Лермонтова у Есенина образ степи не перерастает в столь глубокий сакральный символ, а остается земным, но и он соотносится с мотивом ухода из жизни. Это сближает двух великих русских поэтов.
Примечания
1.
2.
3. Есенин С. А. Полн. собр. соч. в 7 т. М., 1995-2001. Т. 1. С. 109. В дальнейшем цитируется это издание с указанием в скобках тома и страниц.