«РЫФМОЧКА» ИЗ МИНСКА
Ещё с далёких солдатских лет, в пору моего обильного и бессистемного чтения всевозможных книг врезался в память рассказ Владимира Даля «Говор». Да, того самого врача Владимира Ивановича Даля, который неотлучно находился у постели смертельно раненого своего друга Александра Пушкина, и написал потом о нём сердечные воспоминания. Того, кто создал знаменитый и непревзойдённый «Толковый словарь живого великорусского языка», являлся автором многих повестей, рассказов, очерков и сказок.
В рассказе «Говор» речь идёт о том, как к сидящему со своими соседями в тверской деревне Владимиру Далю подошли двое странников в монашеских рясах и младший из них попросил подаяния, представившись вологжанином. Но его речь насторожила Владимира Ивановича.
— Вы давно в том краю? — спросил он.
— Давно, я всё там — ответил тот.
— Да откуда же вы родом? — спросил Даль.
— Я тамодий. (Имелось ввиду тамошний).
Даль заулыбался и спросил:
— А не ярославские вы, батюшка?
Тот побагровел, потом побледнел, забывшись взглянул на товарища, и ответил растерянно:
— Не, родимый.
— О, да ещё ростовский! — сказал Даль, захохотав, узнавши в этом «не родимый» необложного ростовца (Имелся ввиду Ростов Великий Ярославской губернии).
Не успел он произнести эти слова, как «вологжанин» бух ему в ноги:
— Не погуби!..
Как оказалось, этот мнимый вологжанин у себя на родине, в Ростове, присвоил общественные деньги и ударился в бега. В раскольничьих скитах нашёл себе товарища, с которым бродяжничал в монашеской рясе, прося подаяние.
В этом же рассказе Владимир Даль назвал некоторые другие особенности разговора жителей нескольких губерний России.
— Разве лихо возьмёт литвина, чтоб он не дзекнул? — написал он о белорусах, которых до 1840 года называли литвинами.
Добавлю от себя: чтоб он ещё и не рэкнул.
Вскоре после прочтения этого рассказа мне представился случай воспользоваться методом Владимира Даля, этого несравненного знатока российских говоров.
В нашу воинскую часть прибыло молодое пополнение. А поскольку ротный запевала уволился в запас, старшина тут же подобрал ему замену из новобранцев.
Но в конце песни мой слух буквально поразило неправильно произнесенное запевалой одно слово:
После команды старшины «Разойдись!» на плацу возле казармы я нашёл новоиспеченного запевалу Мелешко и спросил его:
— Ты, случайно, не белорус?
— Да! – обрадовано произнёс он. — А откуда Вы узнали?
Я рассмеялся и дружески сказал ему:
— Оттуда же, из Белоруссии, где каровы рабыя, а трапкi гразныя.
Он удивился ещё больше, а потом тоже рассмеялся.
Мы подружились. Ведь для нас в Германии уроженец соседней области считался не только земляком, а едва ли не родственником.
Но это, как говорится, присказка.
Результат здесь не заставил себя долго ждать. А вот со словом «Рыфмочка» дело обстояло куда как сложнее.
Много-много лет назад я, с юности увлечённый поэзией Сергея Есенина, едва ли не с душевным трепетом начинал читать строки его бывшего друга Анатолия Мариенгофа:
«Есенин вывез из Харькова нежное чувство к восемнадцатилетней девушке с библейскими глазами.
Девушка любила поэзию. На выпряженной таратайке, стоящей среди маленького круглого двора, просиживали они от раннего вечера до зари. Девушка глядела на луну, а Есенин в её библейские глаза.
Толковали о преимуществах неполной рифмы перед точной, о неприличии пользоваться глагольной, о барабанности составной и приятности усечённой.
Есенину невозможно нравилось, что девушка с библейскими глазами вместо «рифмы» — произносила «рыфма».
Он стал даже ласково называть её:
— Рыфмочка.
Так она же моя землячка! — невольно вырвалось у меня. Она родилась в Белоруссии.
«Горланя на всю улицу, Есенин требовал от меня подтверждения перед Почём-Солью сходства Рыфмочки с возлюбленной царя Соломона, прекрасной и неповторимой Суламифью.
Я, зля его, говорил, что Рыфмочка прекрасна, как всякая еврейская девушка, только что окончившая в Виннице гимназию и собирающаяся на зубоврачебные курсы в Харьков».
— Нет, Винница к Белоруссии никакого отношения не имеет, — успокаивал я себя.
К тому же и начало повествования о приезде Есенина и Мариенгофа в Харьков в «Романе без вранья» никоим образом не подтверждало мою догадку. Ещё на пути к другу Есенина Льву Повицкому они повстречались с ним на улице. А поскольку тот не имел своего жилья, а гостил у старых друзей, отправили его к ним попросить разрешения на визит. И вот что дальше написал Мариенгоф:
«Не прошло и минуты, как навстречу нам выпорхнуло с писком и визгом штук шесть девиц.
Повицкий был доволен.
— Что я говорил?»
Оставим без внимания то, что автор считает девиц на штуки, а также подробности их забот о гостях в этот вечер и процитируем то, что было назавтра:
«Как уснули на правом боку, так и проснулись на нём (ни разу за ночь не повернувшись) — в первом часу дня.
Все шесть девиц ходили на цыпочках…»
Из прочитанного можно было сделать вывод, что все эти девицы, в том числе и Женя-Рыфмочка — сёстры, живущие с родителями в своём просторном доме. Только возникал вопрос: «Зачем Жене надо было ездить в Винницу или в Белоруссию, чтобы заканчивать там гимназию?»
Так впервые я почувствовал недоверие к написанному Мариенгофом.
Оставалось только радоваться встрече и взаимным чувствам поэта и девушки с библейскими глазами, так неожиданно вспыхнувшим у них той памятной весной 1920 года.
К большому сожалению, мы не знаем содержания письма Сергею, которое Женя первой написала ему в Москву. И вот как 8 июня откликнулся на него поэт:
«Милая, милая Женя! Сердечно Вам благодарен за письмо, которое меня очень тронуло. Мне казалось, что этот маленький харьковский эпизод уже вылетел из Вашей головы.
В Москве сейчас крайне чувствую себя одиноко. Мариенгоф по приезде моём из Рязани уехал в Пензу и пока не возвращался. Приглашают меня ехать в Ташкент, чтоб отдохнуть хоть немного, да не знаю, как выберусь, ведь я куда только не собирался и с Вами даже уславливался встретиться в Крыму… Дело в том, как я управлюсь с моим издательством. Я думал, уже всё кончил с ним, но вдруг пришлось печатать спешно ещё пять книг, на это нужно время, и вот я осуждён бродить пока здесь по московским нудным бульварам из типографии в типографию и опять в типографию.
Ну как Вы живёте? Что делаете? Сидите ли с Фридой на тарантасе и с кем? Фриде мой нижайший, нижайший поклон. Мы часто всех вас вспоминаем с Сахаровым, когда бродим ночами по нашим пустынным переулкам. Он даже собирается писать Лизе.
Конечно, всего, что хотелось бы сказать Вам, не скажешь в письме, милая Женя! Всё- таки лучше, когда видишь человека, лучше говорить с ним устами, глазами и вообще всем существом, чем выводить эти ограничивающие буквы.
Желаю Вам всего-всего хорошего. Вырасти большой, выйти замуж и всего-всего, чего Вы хотите.
С. Есенин.»
памятью, позволяющей ему читать наизусть все свои стихи и поэмы, а при случае и прозу Гоголя или «Слово о полку Игореве», он, безусловно, помнил и нежные послания понравившейся ему «Рыфмочки».
Уезжая из Харькова, поэт подарил подругам Фриде и Жене, выпущенную здесь книгу «Харчевня зорь», в которой были напечатаны его стихи, а также Анатолия Мариенгофа и живущего здесь Велимира Хлебникова с надписью относящейся к Жене: «Я тебя, милый друг, помнить буду. Есенин».
Вскоре, находясь в Ростове на Дону, он сфотографировался вместе с Мариенгофом и отправил снимок в Харьков с надписью: «Привет из Ростова Фриде, Жене и Фанни. С. Есенин». (Фанни Абрамовна Шерешевская — подруга этих девушек, как недавно мне стало известно, приехала в Харьков из местечка Шерешёво нынешней Брестской области). А затем по пути из Ростова в Минеральные Воды поэт пишет письмо:
«Милая, милая Женя! Ради Бога не подумайте, что мне что-нибудь от Вас нужно, я сам не знаю, почему это я стал вдруг Вам учащённо напоминать о себе, конечно, разные бывают болезни, но все они проходят. Думаю, что пройдёт и это…»
Изливая душу перед Женей, поэт рассчитывает на понимание и поддержку, потому смело высказывает крамольные мысли о «нарочитом социализме», о «тяжёлой эпохе умерщвления личности как живого», о грустных раздумьях, навеянных ему бегом тонконогого жеребёнка рядом с поездом. Ведь он знал, что Женя не харьковчанка, что она лишь недавно приехала сюда из голодающего Петрограда в более благополучную столицу Украины, чтобы переждать здесь тяжёлые времена. Да и сам он по этой же причине приезжал сюда на три недели вместе с Сахаровым и Мариенгофом, а теперь вот отправился из, «ставшей скучной Москвы», аж в Баку. По этой же причине не возвращался в столицу из Пензы Мариенгоф, а ему о своём поспешном отъезде из родной деревни было «говорить в письме неудобно», потому что их соседи умерли с голоду, а дед постоянно ругал большевистскую власть. Да и случайно ли в хлебосольном Харькове Есенин с друзьями издаёт книгу с недвусмысленным словом «харчевня» в названии?
Буйные противоречивые чувства любви и тоски, неустроенности и безысходности поэта выливаются в исключительно пронзительные строки поэмы «Сорокоуст», которую Валерий Брюсов назвал лучшей из всего написанного за последние годы:
Есенин знал нелёгкую судьбу Жени и потому доверял ей. Но мы этой судьбы не знали…
«Сергей Есенин. Литературная хроника» (М. 1969) рассказ самой Евгении Лившиц о своём знакомстве с поэтом:
«В 1920 году я жила в Харькове. Моя подруга, Фрида Ефимовна Лейбман, жила на Рыбной улице. Мы вместе работали в статистическом отделе Наркомторга Украины. В доме, где жила Лейбман, гостил в соседней квартире Лев Осипович Повицкий.
Весной 1920 года в Харьков приехали Есенин и Мариенгоф. Как-то меня встретила Фрида и сказала, что у Повицкого остановился Есенин. Позднее мы узнали, что они были знакомы уже с 1918 года. Фриде и мне захотелось повидать поэта (тогда ей было 24, а мне 19 лет), и мы решили пойти к Повицкому, с которым уже были хорошо знакомы раньше. На другой день Есенина мы увидели. Был он в тужурке из оленьего меха. Читал он нам стихи. Пробыл в Харькове две-три недели. Встречались мы часто».
Кратенькое, но ёмкое сообщение. Во-первых, оно начисто исключало созданное Мариенгофом впечатление, будто среди «выпорхнувших» навстречу поэтам и «ходивших на цыпочках» назавтра девиц была Женя Лившиц. Во-вторых, Жене было не восемнадцать, а девятнадцать лет. Но главное — я убеждался в том, что Женя не являлась коренной харьковчанкой, что произносить слово «рифма» с белорусским акцентом научилась в другом месте. Но — где? Ведь она пишет, что в Харькове жила только лишь в 1920 году, а не до 1920-го или после, и не в доме родителей на Рыбной, куда пожаловали поэты, а скорее всего даже на другой улице.
Кроме того, обнаруживалась неточность примечаний А. Козловского и Е. Динерштейна, которые в собраниях сочинений С. А. Есенина в пяти томах, изданных в 1962 и 1968 годах, безосновательно назвали её студенткой Харьковского университета и приобщили в число «выпорхнувших девиц» младшую сестру Маргариту.
Но вот появляется «Собрание сочинений С. А. Есенина в шести томах» (1977 – 1980 г. г.) и в нём комментатор В. А. Вдовин, ничтоже сумняшеся, сообщает о том, что в марте-апреле 1920 года в г. Харькове Есенин жил вместе с Повицким в доме родителей Евгении Лившиц.
Складывалось впечатление, что учёные-есениноведы или не читают написанного другими, или вслед за Мариенгофом соревнуются в запутывании сведений о девушке с библейскими глазами. Ведь каждый логически думающий человек наглядно видел многие нестыковки и странности в опубликованных письмах и дарственных надписях поэта. Например, почему в письмах и на высланной Жене фотографии Есенин передаёт приветы её подругам Фриде и Фанни, но не упоминает её младшую сестру Маргариту, а в письмах Мариенгофу из заграничного турне передаёт приветы Жене, снова забывая о Маргарите. Не говоря уже о младшей их сестре Еве?
В конце концов, почему учёные абсолютно не принимают во внимание тот красноречивый факт, что Есенин, высылая письмо Жене, пишет на конверте: «Харьков, Рыбная, 15 кв. Лурье для Евгении Лившиц»? Ведь одно это говорит о том, что Женя, если и проживала по указанному адресу, то на положении родственницы или квартирантки, а не члена семьи Лурье. Фамилия ведь другая!..
Но Женя чёрным по белому собственной рукой написала в своих воспоминаниях, что на улице Рыбной жили её подруга Фрида Лейбман и Лев Повицкий. (Кстати, позже они поженились). И это её сообщение было опубликовано Владимиром Белоусовым за одиннадцать лет до выхода шеститомника! Но такой факт не смутил Виталия Александровича. Он, преподаватель МГУ, просто имел другое, авторитетное мнение. И высказал его. Притом ещё и обвинил Владимира Германовича в непрофессионализме, отсутствии «элементарных навыков исследовательской работы». Знай, мол, сверчок, свой шесток!
Да, Владимир Германович был инженером. Но этот «технарь» в свободное от основной работы время глубоко исследовал и написал о жизни и творчестве Сергея Есенина больше, чем многие и многие из тех учёных, для которых это занятие являлось основным в жизни и за что они получали неплохую зарплату.
В середине 90-х годов, когда я стал постоянно приезжать в Москву, Рязань и Константиново на Есенинские конференции, высказал своё предположение о том, что Женя Лившиц родилась и выросла в Белоруссии некоторым учёным. Но они восприняли это без энтузиазма, ссылаясь опять-таки на Харьков. Не подозревая о том, что в этом городе Женя прожила всего лишь полгода — с весны по осень 1920 года!
Присутствовавшая при разговоре член Международного есенинского общества «Радуница» Маргарита Ивановна Малова, подсказала мне, что в Могилёве родилась другая знакомая поэта — Надежда Вольпин.
Надежда Давыдовна ещё была жива и я успел взять у неё интервью. Написал о ней небольшой очерк «Нашу землячку любил Есенин», который через некоторое время был опубликован в газете, а затем в журнале. Позже, благодаря поискам в Национальном историческом архиве Беларуси, я установил её родословную, включая деда — купца 2-й гильдии в городе Орша.
К сожалению, магия трёх собраний сочинений поэта стала довлеть над есениноведами более молодого поколения, которое не сочло необходимым перепроверять, казалось бы, апробированные сведения. Несомненно, сыграл свою отрицательную роль и вал мариенгофского «Вранья», издаваемого едва ли не ежегодно огромными тиражами, а также воспоминания Надежды Вольпин «Свидание с другом» (1984 г.), которая, увидев в Евгении Лившиц достойную соперницу, не смогла узнать в ней свою землячку и с присущим ей высокомерием столичной поэтессы окрестила Женю харьковчанкой.
В результате искажённые сведения о том, что Женя и Рита — харьковские знакомые Есенина, в доме которых жил поэт, в разных вариациях появились в таких серьёзных изданиях как «С. А. Есенин. Материалы к биографии» (М. 1992), «Сергей Есенин в стихах и жизни» (М. 1995), «С добротой и щедротами духа» Н. Г. Юсова (Челябинск. 1996), «Сергей Есенин. Полное собрание сочинений в семи томах (девяти книгах)» (М. 6-й том, 1999) и даже в одном более позднем.
Впрочем, Надежда Вольпин при ревностном отношении к Жене оставила весьма любопытные характеристики своей непризнанной землячки. По её утверждению Евгения Лившиц появилась в Москве уже осенью 1920 года. Надя заприметила её на одном из поэтических вечеров, где Есенин читал поэмы «Сорокоуст» и «Исповедь хулигана». Очевидно, это было 23 ноября на вечере «О современной поэзии», организованном Всероссийским Союзом поэтов. И вот как охарактеризовала ей соперницу всезнающая подруга Сусанна Мар:
«Это совсем молоденькая девушка. Из Харькова. Отчаянно влюблена в Есенина и, заметь, очень ему нравится. Но не сдаётся <…> Словом, Женя Лившиц».
Надежда Вольпин стала внимательно присматриваться к сопернице до такой степени, что та ей даже снилась. И вот что написала впоследствии:
«Вблизи харьковчанка оказалась стройной худощавой девушкой со строгим и очень изящно выточенным лицом восточного, пожалуй, склада. Глаза томные и грустные. Сжатые губы. Стихи слушает жадно — во все глаза!»
И ещё:
«Впредь я буду встречать её довольно часто, то на вечерах в Политехническом и Доме печати, то в книжной лавке имажинистов (у консерватории). Живо запомнилась такая картина: они стоят друг против друга, разделённые прилавком, Женя спиною к окну витрины, Есенин — на полном свету. Взгляд Есенина затоплен в чёрную глубину влюблённых и робких девичьих глаз, рука поглаживает аккуратно выложенные на прилавок кисти покорных рук… Что читает девушка в завораживающих глазах поэта? Ответную влюблённость? Нет, скорее пригласительную нежность. Её девическая гордость требует более высокой цены, которой не получает».
и сестра, а останавливается в Москве. Чтобы здесь постоянно видеть и слышать поэта, попытаться полностью завладеть его расположением.
Но, увы!.. Здесь у неё оказалось немало более бойких и заметных конкуренток, включая и такую эффектную, как Айседора Дункан. Вскоре в их число вошла и младшая сестра Маргарита.
Скромная, спокойная, ненавязчивая Женя обходится редкими знаками внимания со стороны поэта и продолжает любить его незабывно, преданно и нежно. После его возвращения из-за границы и разрыва с Дункан она напоминает о себе поздравлением поэта с днём рождения:
«Сергей Александрович, дорогой!
Сегодня я тоже помню Вас и, наверно, буду помнить ещё много дней впереди. Я верю в Вас, верю, что и у вас будет ещё много радости, простой человеческой радости.
Низкий, низкий поклон и поцелуй, Женя».
Вторая записка написана ею 8 декабря 1923 года, то есть вскоре после так называемого «Дела четырёх поэтов», когда Есенин был обвинён в проявлении антисемитизма и потому особенно нуждался в дружеской поддержке:
«Сергей Александрович!
Я шлю Вам низкий поклон.
Хочется знать, как Вы живёте.
Если можете, позвоните завтра. Женя».
Отсутствие собственного жилья, интриги недругов и завистников, всевозможные провокации являлись причиной нередких и продолжительных поездок Есенина по стране. 14 апреля 1924 года он провёл вечер поэзии в зале Лассаля в Ленинграде, чтобы собрать средства на издание книги «Москва кабацкая». Благодарная публика долго-долго не отпускала его со сцены. И он назавтра пишет Галине Бениславской, что «решил остаться жить в Питере». Зовёт и её, а также просит, чтобы она привезла ему ставший знаменитым большой американский чемодан или послала с ним Ивана Приблудного или Риту.
В это время как раз в Питер уезжал жених младшей из сестёр Лившиц — Евы, студент Государственного института искусств Марк Гецов. (Как мне недавно удалось выяснить, Марк Азриэлевич родился в Минске и, вероятно, давно знал сестёр Лившиц). Старшие из них уговорили земляка и будущего родственника доставить по назначению такую необычную поклажу и попросили самолично встретиться с поэтом, узнать о его самочувствии, окружении, образе жизни.
Ощущая какую-то недомолвку в их отношениях, Женя пишет Есенину письмо такого содержания:
«Сергей Александрович, милый!
Мне не хочется, чтоб между нами осталось небольшое чувство досады. Я шлю Вам большой и тёплый привет.
Дорогой, берегите себя! Я целую Вас. Женя.
P. S. Когда выйдет книжка, постарайтесь поскорее прислать нам.
Я ведь почти не знаю “Москвы кабацкой” и жду её с нетерпением.
Москва. 29/ IV—24 г.»
«чудесный, простой, сердечный человек. Мне стало ужасно хорошо <…> Может, я попал в один из тех счастливых моментов, когда Сергей Александрович бывает исключительно хорошим, ну и отлично — я очень рад. Теперь я Есенина люблю вдвойне…»
роде ответственность за судьбу безмерно влюблённой в него девушки, через Риту он советует ей выйти замуж. Но она остаётся верной ему. Смерть Есенина она восприняла, как личную трагедию.
Замуж Евгения Лившиц вышла только в 1930 году, когда ей исполнилось 29 лет. В память о поэте своего второго сына она назвала Сергеем.
Во время войны умер муж Евгении, инженер-строитель А. И. Гордон. Она работала в Центральном институте усовершенствования врачей, а после защиты кандидатской диссертации — в Тропическом институте Академии наук СССР. Умерла Евгения Исааковна от инфаркта в 1961 году и похоронена на Востряковском кладбище. Её внуки нынче живут в Англии.
Незадолго до смерти Евгения передала свой архив сестре Маргарите. Публикуя часть его в 1995 году, накануне 100-летия со дня рождения С. А. Есенина, научный сотрудник Института мировой литературы им. А. М. Горького Российской Академии наук Н. Г. Юсов, твёрдо уверовавший из собраний сочинений поэта в то, что Маргарита, как и Женя позакомилась с Есениным в Харькове в 1920 году, повторил ту же ошибку в юбилейном сборнике научных трудов. Хотя мог бы устранить эту многолетнюю неточность с помощью дочери Маргариты — Инны Максимовны Бернштейн, которую поблагодарил за предоставленные материалы.
сделать это было просто. Ведь она, будучи переводчицей, являлась членом Союза писателей СССР, а каждая солидная библиотека располагает справочником с их адресами. Однако, узнав с помощью И. М. Бернштейн о том, что сёстры Лившиц родились в Минске, харьковчане затеяли спор о целесообразности обнародования этих сведений за пределами своего города. Как это было и в случае со Львом Осиповичем Повицким, надёжным и заботливым другом Есенина. Нигде никогда не было сказано слова о месте его рождения. А поскольку учился он в Харьковском университете, а в 1920 году к нему в Харьков пожаловал Есенин с друзьями, складывалось впечатление, что он извечный харьковчанин. И это тешило сердца местных есениноведов. Экий дешёвенький местечковый патриотизм!!!
Несколько лет назад в Москве я встретился с сыном Л. О. Повицкого, который выпустил книгу своего отца «О Сергее Есенине и не только…». В ней помещена автобиография Льва Осиповича, в которой сообщается, что вырос он в городе Мозырь бывшей Минской губернии и считает его родным. В Харькове он учился на первом курсе юридического факультета до ареста за революционную деятельность, а потом бывал здесь лишь наездами. Родился же он недалеко от Гродно, на территории нынешней Польши, в гмине Понеман-Пожайсца Мариампольского уезда, что потом бывший подпольщик, на всякий случай, старался скрывать. Таким образом, я узнал — Лев Повицкий считал своей малой родиной Беларусь, а не Харьков, на что неизменно пытались намекнуть украинские коллеги.
В разные годы я много-много времени потратил на поиски белорусских следов «Рыфмочки» — Жени Лившиц — в Национальном историческом архиве Беларуси. Дело усложнялось не только обилием обладателей такой фамилии (даже на сегодняшний день по телефонному справочнику в компьютере их насчитывается в республике около двухсот!), а и тем, что многие документы пропали во время войны. Главный из них в данном случае — «Посемейные списки Минской мещанской управы за 1902 год», из которых уцелела лишь только восьмая часть.
Были просмотрены и изучены многие сотни всевозможных дел, тысячи и тысячи больших листов писарской каллиграфической дореформенной вязи, относящейся не только к Минску, а и к другим губернским, уездным городам, местечкам и волостным центрам. В результате появилось немало косвенных подтверждений проживания семьи Исаака Лившица в Минске.
Мне удалось проследить родословную уже упоминаемого жениха Евы Лившиц — Марка Гецова, а также семьи известного фотомастера Моисея Наппельбаума, который вместе с дочерью Идой фотографировал Есенина в Ленинграде в 1924 году, а потом сделал и посмертный его снимок. Фотографировал и сестёр Лившиц. Кстати, Рита по приезде в Москву некоторое время работала в его фотоателье. Наверняка, они были знакомы ещё в Минске.
— Бенциона, с которым и перебралась в Петроград. Оставшись в 1905 году одна с тремя малыми дочерьми, среднюю, Маргариту, она отдала на воспитание более состоятельным родственникам в Варшаву. Когда в 1914 году началась Первая мировая война, приёмные родители Риты перебрались в Москву, где она и закончила гимназию. Потому с белорусским акцентом говорить не могла. И в Харькове она никогда не была.
Среди нескольких Исааков Лившицей, проживавших в Минске во время предыдущей переписи в 1896 году, мне удалось обнаружить только двух, следы которых затерялись к переписи 1914 года. Были они двоюродными братьями и имели одного общего деда Исаака. Для уточнения того, кто из них мог быть дедом сестёр Лившиц, нужно было узнать отчество их отца — тоже Исаака. В разгадке я рассчитывал на дочь Маргариты — Инну Максимовну Бернштейн. Но она написала мне в письме от 9. 02. 2007 года, что отчества своего дедушки не знает:
«…наши интересы почему-то на старину не распространялись, мои братья и я, по глупости, больше интересовались будущим и только под конец сообразили, что не нашего ума это дело… Так что из названных Вами двух Ициков-Исааков любой мог быть моим дедом».
И, наконец, ещё один любопытный аргумент. Среди множества документов 1900-1910 годов я обнаружил такое заявление:
«Покорнейше честь имею просить Минскую мещанскую управу о выдаче мне удостоверения о принадлежности к обществу для предоставления в Минский государственный банк.
».
На обратной стороне заявления, заполненного 24 апреля 1900 года, написано, что эта просьба удовлетворена.
Учитывая то, что отец сестёр Лившиц работал в банке, я направил Инне Максимовне Бернштейн текст этого документа. Ведь её бабушка была служащей и вполне возможно, что после вступления в брак с первым мужем перешла на работу к нему в банк.
В письме Инна Максимовна сообщила, что в быту соседи и знакомые называли её бабушку Ольгой Григорьевной, а как её имя значилось в паспорте, она не знает, но считает, что «вариант Хая Гиршевна подходит. По второму браку муж её был Бенцион, у нас звался дедушка Беня. Они жили на нашей памяти в Ленинграде и оба умерли во время блокады».
Так закончилась моя многолетняя «одиссея» с поиском следов «Рыфмочки» — Евгении Лившиц — на Беларуси.