| Наши партнеры |
Есенин С. А. Письмо Ливкину Н. Н., 12 августа 1916 г. Царское Село // Есенин С. А. Полное собрание сочинений: В 7 т. — М.: Наука; Голос, 1995—2002.
Т. 6. Письма. — 1999. — С. 82—84.
12 августа 1916 г. Царское Село
12 августа 16 г.
Сегодня я получил ваше письмо, которое вы послали уже более месяца тому назад. Это вышло только оттого, что я уже не в поезде, а в Царском Селе при постройке Феодоровского собора.
Мне даже смешным стало казаться, Ливкин, что между нами, два раза видящих друг друга, вдруг вышло какое-то недоразумение, которое почти целый год не успокаивает некоторых. В сущности-то ничего
нет. Но зато есть осадок какой-то мальчишеской лжи, которая говорит, что вот-де Есенин попомнит Ливкину, от которой мне неприятно.
Я только обиделся, не выяснив себе ничего, на вас за то, что вы меня и себя, но больше меня, поставили в неловкое положение. Я знал, что перепечатка стихов немного нечестность, но в то время я голодал, как, может быть, никогда, мне приходилось питаться на 3-2 коп. Тогда, когда вдруг около меня поднялся шум, когда мережковские, гиппиус и Философов открыли мне свое чистилище и начали трубить обо мне, разве я, ночующий в ночлежке по вокзалам, не мог не перепечатать стихи, уже употр<ебленные>?
Я был горд в своем скитании, то, что мне предлагали, я отпихивал. Я имел право просто взять любого из них за горло, и взять просто сколько мне нужно из их кошельков. Но я презирал их и с деньгами, и с всем, что в них есть, и считал поганым прикоснуться до них. Поэтому решил перепечатать просто стихи старые, которые для них все равно были неизвестны. Это было в их глазах, или могло быть, тоже некоторым воровством, но в моих ничуть, и когда вы написали письмо со стихами в «Ж<урнал> д<ля> в<сех>», вы, так сказать, задели струну, которая звучала корябающе.
Теперь я узнал и постарался узнать, что в вас было не от пинкертоновщины все это, а по незнанию. Сейчас, уже утвердившись во многом и многое осветив с другой стороны, что прежде казалось неясным, я с удовольствием протягиваю вам руку примирения перед тем, чего между нами не было, а только казалось, и вообще между нами ничего не было бы, если бы мы поговорили лично.
Не будем говорить о том мальчике, у которого понятие о литературе, как об уличной драке: «Вот стану на углу и не пропущу, куда тебе нужно». Если он усвоил себе термин ее, сейчас существующий: «Сегодня ты, а завтра я», то в мозгу своем все-таки не перелицевал его. То, что когда-то казалось другим, что я увлекаюсь им как поэтом, было смешно для меня иногда, но иногда принимал и это, потому что во мне к нему было некоторое увлечение, чтоб скрыть иногда от ужаса других, я заставлял себя дурачиться, говорить не то, что думаю, и чтоб сильней оттолкнуть подозрение на себя, выходил на кулачки с Овагемовым, парнем разухабистым хотел казаться.
Вообще между нами ничего не было, говорю вам теперь я, кроме опутывающих сплетен. А сплетен и здесь хоть отбавляй, и притом они незначительны.
Ну, разве я могу в чем-нибудь помешать вам как поэту? Да я просто дрянь какая-то после этого был бы, которая не литературу любит, а потроха выворачивать. Это мне было еще больней, когда я узнал, что обо мне так могут думать. Но, а в общем-то, ведь все это выеденного яйца не стоит.
Сергей Есенин.
На конверте:
Москва Садовники 57
Алексею Михайловичу
Чернышеву
Передать или переслать
Ливкину от Есенина
Примечания
Печатается по автографу (собрание Ю. Л. Прокушева, г. Москва).
Сегодня я получил ваше письмо... — ныне неизвестное. Судя по ответу Есенина, в своем письме Ливкин объяснял ему, почему весной 1915 г. он послал в петроградский «Новый журнал для всех» вырезки из журн. «Млечный Путь» (1915, № 2) с есенинским стихотворением «Кручина» и со стихами других поэтов (о непосредственной реакции Есенина на этот поступок см. п. 46 и коммент. к нему в наст. томе).
Как много лет спустя вспоминал Н. Ливкин, он обратился к Есенину летом 1916 г. при следующих обстоятельствах:
«В это время <...> готовилась к изданию моя первая книга стихов — „Инок“. Анонсы о ней уже появились в журналах и газетах.
Узнав о выходе моей книги, Есенин прислал <А. М.>Чернышеву письмо, в котором сообщал, что если Ливкин и дальше, после своего неблаговидного поступка, будет оставаться в „Млечном Пути“, то он печататься в журнале не будет и просит вычеркнуть его имя из списка сотрудников.
Еще более взволнованно и резко по поводу моей необдуманной выходки он говорил с Чернышевым при встрече в Москве. Правда, в конце разговора он немного отошел. Обо всем этом и сообщил мне Чернышев. „Есенин, — писал он, — очень усиленно убеждал меня не издавать в М. П. („Млечном Пути“. — Н. Л.) он с удовольствием пошел бы Вам навстречу по пути ликвидации этого неприятного инцидента. Я с своей стороны очень советовал бы Вам непосредственно списаться с ним, ведь Вам делить нечего...“
Надо ли говорить, что я немедленно написал письмо Есенину с извинениями и объяснениями. Неожиданно для себя я получил от Есенина товарищеское, дружески откровенное письмо» (Восп., 1, 165—166). Инцидент был исчерпан, и сборник стихов Н. Ливкина «Инок» вышел в издательстве «Млечный Путь» в 1916 г.
...я уже не в поезде, а в Царском Селе при постройке Феодоровского собора. — По мнению В. А. Вдовина, эти слова свидетельствуют о прикомандировании Есенина в то время «к Царскосельскому лазарету № 17 при Федоровском соборе и канцелярии поезда» (ВЛ, 1970, № 7, июль, с. 170). В самом деле, по возвращении из константиновской побывки Есенин в 1916 г. к линии фронта уже не выезжал, хотя в официальных документах за подписью Д. Н. Ломана
его по-прежнему именовали как «санитара Полевого Царскосельского военно-санитарного поезда № 143 Ея Императорского Величества Государыни Императрицы Александры Феодоровны» (см., напр., Хроника, 1, 102—103).
...между нами, два раза видящих друг друга ~ вышло ~ недоразумение... — Так у Есенина.
...есть осадок ~ лжи ~ что вот-де Есенин попомнит Ливкину... — Тем не менее годом раньше, когда ситуация, здесь обсуждаемая, еще переживалась остро, Есенин выразился недвусмысленно: «Жаль, <...> что я не могу свидеться с ним <Ливкиным> лично. Ох, уж показал бы я ему. <...> Но берегись он теперь меня» (п. 46, с. 68 наст. тома).
...перепечатка стихов немного нечестность... — Речь идет о повторной сдаче в печать стихотворения Есенина «Кручина» (подробнее — п. 46 и коммент. к нему).
... мережковские ~ начали трубить обо мне ~ Я имел право ~ взять любого из них за горло ~ Но я презирал их... — Есенин, бесспорно, ощущал, что петербургская литературная элита смотрит на него свысока. В. Чернявскому запомнилось негодующее восклицание поэта о З. Гиппиус: «Она меня, как вещь, ощупывает!» (Восп., 1, 207). Сама же Гиппиус с раздражением писала вскоре после его гибели: «Есенин стал со своей компанией являться всюду (не исключая и Религиозно-философского общества) в совершенно особом виде: в голубой шелковой рубашке с золотым пояском, с расчесанными, ровно подвитыми кудрями. Война, — Россия, — народ, — война! Удаль вовсю, изобилие и кутежей, и стихов, всюду теперь печатаемых, стихов неровных, то недурных — то скверных, и естественный, понятный рост самоупоенья — я, мол, знаменит, я скоро буду первым русским поэтом — так „говорят“...» (РЗЕ, 1, 84). Ср. со словами сверстника Есенина из начинающих петербургских поэтов — Николая Оцупа:
«Недавно приехавший в столицу и уже знаменитый „пригожий паренек“ из Рязани, потряхивая светлыми кудрями, оправляя складки своей вышитой цветной рубахи и медово улыбаясь, нараспев, сладким голосом читал стихи:
Гей ты, Русь моя, светлая родина,
Мягкий отдых в шелку купырей.
Кто-то из строгих петербуржцев, показывая глазами на „истинно деревенский“ наряд Есенина, сказал другому петербуржцу, другу крестьянского поэта:
— Что за маскарад, что за голос, неужели никто не может надоумить его одеваться иначе и вести себя по-другому?
— Сереже все простительно» (РЗЕ, 1, 160).
См. также статью Есенина «Дама с лорнетом» (1925) и коммент. к ней — наст. изд., т. 5, с. 229—230, 514—523.
...письмо со стихами в «Ж<урнал> д<ля> в<сех>»... — Это письмо Ливкина неизвестно, но его содержание пересказано Есениным в письме И. К. Коробову (п. 46 наст. тома).
Не будем говорить о том мальчике ~ во мне к нему было некоторое увлечение„Млечном Пути“» (журн. «Огонек», М., 1965, № 40, с. 9). Скорее всего, здесь Есенин говорит о самом Ливкине (если учитывать эти строки в контексте письма в целом).
«Сегодня ты, а завтра я»... — Слова арии Германа из оперы П. И. Чайковского «Пиковая дама» (финальная сцена):
Что наша жизнь — игра!
Добро и зло — одни мечты.
Кто прав, кто счастлив здесь, друзья?
Сегодня ты,
А завтра я!
Так брось<те> же борьбу!
Пусть неудачник, плача,
Клянет свою судьбу.
Что верно? — Смерть одна.
Нам всем прибежище она!
Кто ж ей милей из нас, друзья?
Сегодня ты,
А завтра я!
П. Чайковского. Текст Модеста Чайковского», М., 1890, с. 65—66).
... чтоб ~ оттолкнуть подозрение на себя... — Оговорка Есенина; следовало бы написать — «от себя» (выделено комментатором).
.... — Федор Церонович Овагемов (псевд.: О. Овагемов) писал стихи и рецензии и печатал их в журналах «Млечный Путь» и «Вестник Шанявцев»; был слушателем Московского городского народного университета им. А. Л. Шанявского. Подробности упомянутого Есениным эпизода описал в своих воспоминаниях Д. Н. Семёновский (Овагемов выведен в них под фамилией «Николаев» {Подлинная фамилия фигурирует в черновом автографе очерка Д. Семёновского "Есенин" (Гос. архив Ивановской обл., ф. Д. Н. Семёновского; сообщено О. К. Переверзевым)}):
«То ли в шутку, то ли всерьез <Есенин> ухаживал за некрасивой поэтессой, на собраниях садился с ней рядом, провожал ее, занимал разговором. Девушка охотно принимала ухаживания Есенина и, может быть, уже записала его в свои поклонники. <...>
Через несколько дней девушка пригласила поэтов „Млечного Пути“ к себе. <...> Сидели за празднично убранным столом. <...>
Футурист-одиночка Федор Николаев, носивший черные пышные локоны и бархатную блузу с кружевным воротником, не спускал с нее глаз. Уроженец Кавказа, он был человек темпераментный и считал себя неотразимым покорителем женских сердец. Подсев к девушке, Николаев старался завладеть ее вниманием. Я видел, что Есенину это не нравится.
<...>, он негодующе крикнул Николаеву:
— Ты чего к ней привязался?
— А тебе что? — сердито ответил тот.
Произошла быстрая, энергичная перебранка. Закончилась она тем, что Есенин запальчиво бросил сопернику:
— Вызываю тебя на дуэль!
Драться решили на кулаках.
Вошла хозяйка. Все замолчали. Посидев еще немного, мы вышли на тихую заснеженную улицу. Шли молча. Зашли в какой-то двор<...>. Враги сбросили с плеч пальто, засучили рукава и приготовились к поединку. <...> Дуэлянты сошлись. Казалось, вот-вот они схватятся. Но то ли свежий воздух улицы охладил их пыл, то ли подействовали наши уговоры, только дело кончилось примирением» (Восп., 1, 158, 159).
...в общем-то, ведь все это выеденного яйца не стоит. — Так кончается письмо, о котором Ливкин позднее писал: «Оно и обрадовало, и успокоило, и взволновало меня. Оно открыло мне многое в Есенине, его характере,
<...> Казалось бы, после этого письма все встало на свое место. Но должен сказать откровенно, что я никогда не мог простить себе сам своего необдуманного поступка» (Восп., 1, 166, 167).