Прояснение Есенина
Есенинская биография работы Лекманова и Свердлова — попытка спокойно разобраться в судьбе самого романтизированного русского поэта ХХ века
Наверное, ни один русский поэт не вызывал столь ожесточенных споров и не провоцировал читателей на такие неистовые осуждения и такие фанатические восторги, как Сергей Есенин. Даже озлобленные хулители Маяковского, как правило, готовы признать талант и литературную значимость «агитатора, горлана, главаря», а самые экстатические поклонницы Цветаевой или Мандельштама все-таки никогда не доходят до такого умоисступленного и слепого обожания.
Но как только речь заходит о лирике «рязанского соловья», всякая объективность мгновенно и бесследно исчезает и торжествует или чистая и страстная любовь, или иррациональное же отвращение. То, что любители «Москвы кабацкой» исчисляются миллионами, а хулителей «есенинщины» ничтожно мало, никак не может считаться решением этой историко-культурной загадки, арифметика в этой области пока еще, слава богу, не окончательно победила, и мнение брезгливого Бунина или надменной Ахматовой значит не меньше, чем всенародная любовь и признание.
«без гнева и пристрастия» и без ритуальных славословий. Именно поэтому она, скорее всего, вызовет раздражение у большинства потенциальных читателей. Вряд ли подобный «буржуазный объективизм» придется по душе тем, чьи чувства замечательно выразил цитируемый авторами поэт и есениновед Сергей Крыжановский: «Пускай в иконах у кого-то стены,/ И на моих не мрак, в конце концов./ Являют свет три лика вдохновенных -/ Есенин, Передреев и Рубцов».
Можно предположить заранее, что обладатели таких удивительных иконостасов обвинят Лекманова и Свердлова в кощунстве и в причастности к одному из многочисленных мировых заговоров против православия, хотя бы потому, что в книге цитируется не только вдохновенный Крыжановский, но и забытый литературный насмешник Дон Аминадо:
Осточертели эти самые самородки/ От сохи, от земли, от земледелия./ Довольно этой косоворотки и водки/ И стихов с похмелья!/ В сущности, не так уж много/ Требуется, чтобы стать поэтами: / Запустить в Господа Бога/ Тяжелыми предметами./ Расшвырять, сообразно со вкусами,/ Письменные принадлежности,/ Тряхнуть кудрями русыми/ И зарыдать от нежности./ Не оттого, говорит, я хулиганю,/ Что я оболтус огромный,/ А оттого, говорит, я хулиганю,/ Что я такой черноземный./ У меня, говорит, в каждом нерве/ И сказуемое, и подлежащее,/ А вы, говорит, все — черви/ Самые настоящие!
Те же, кто готов подписаться под злобным бунинским обращением к автору «Инонии»: « Поди-ка ты лучше проспись и не дыши на меня мессианской самогонкой!», — вероятно, будут недовольны тем, как деликатно и мастерски авторы уклоняются от прямых оценок таких, например, художественных акций: «Есенин и его друзья расписали стены Страстного монастыря своими стихами… Первенство в хулиганской хлесткости стиха, конечно, досталось Есенину. Где уж было тому же Мариенгофу с его строками «Граждане!/ Душ меняйте белье исподнее!» угнаться за есенинским сногсшибательным четверостишием: «Вот они, жирные ляжки/ Этой похабной стены,/ — Здесь по ночам монашки/ Снимают с Христа штаны».
Наиболее же удивительными (и совсем уж неизвестными и неожиданными) особенностями есенинской биографии оказываются неизменная расчетливость «последнего певца деревни» и деловитая выверенность каждого крутого поворота в его полной дионисийского разгула судьбе. А что расчет оказался неверен и что кажущаяся такой беспроигрышной литературная стратегия привела к творческой и человеческой катастрофе, возможно, послужит уроком нынешним «юношам бледным со взором горящим» и заставит их иначе посмотреть на все еще распространенные в массовом сознании пошлости, гласящие, что таланту все позволено «для того, чтобы ярче гореть», хотя подобная нравоучительность, кажется, не входила в намерения авторов.
Есенина о правильном литературном поведении и о неизбежности потакания массовым вкусам: «Никто тебя знать не будет, если не писать лирики: на фунт помолу нужен пуд навозу — вот что нужно. А без славы ничего не будет, хоть ты пополам разорвись — тебя не услышат. Так вот Пастернаком и проживешь!…»
Это было сказано за две недели до самоубийства.
Чрезвычайно любопытны также многочисленные свидетельства того, что поэт, любовная лирика которого заставляла проливать слезы не одно поколение советских и постсоветских юношей и девушек и который в недавнем сериале поражал своей любвеобильностью и мужской силой, в реальной жизни был довольно равнодушен к женщинам и вообще не придавал этой сфере большого значения. И дело, конечно же, не в тайных гомосексуальных склонностях — этот давний миф авторы легко и убедительно разоблачают. Просто Сергей Есенин был абсолютным однолюбом, и единственной его возлюбленной была та самая литературная слава, без которой «ничего не будет». Ей-то он был верен до конца, ее благосклонности он домогался любой ценой, и, судя по всему, в ней-то он и разочаровался, как часто случается с добившимися своего пылкими влюбленными.
В общем, как писали советские критики, «авторы не подсказывают читателям готовых решений, но заставляют задуматься». А поводов для раздумий в этой книге много, потому что вряд ли и сами авторы, заканчивая свой труд цветаевской цитатой «…Все дал — кто песню дал», надеялись, что этот «литературоцентричный» возглас может быть ответом на есенинскую загадку.
Как признавалась в спокойные минуты и сама Марина Ивановна, есть вещи поважнее песни, да и сами песни — они ведь тоже бывают разные.
«Эксперт» №35(576) / 24 сентября 2007