|
Давно уже, не помню сколько лет,
храню я пожелтевшие страницы.
Открою стол, они как свет в темнице,
к ним прикоснусь — живого места нет.
Опять я перечитываю их —
но память не осталась беззаботна:
глаза прикрою плотно — каждый стих
давно в моей душе живет свободно.
…Уже мой возраст юностью дышал.
Но еще долго, трудно заживала
войною обожженная душа, —
и в слове исцеления искала.
Но мы не опускали рук своих,
пропитанных землею и железом:
тогда работал каждый за двоих.
Стихи нужны нам были до зарезу.
Дружил я со строкою, как весной
луч солнца дружит с веточкою клейкой,
и томик тоненьких стихов с собой
таскал я каждый день под телогрейкой.
Хотелось жить, мгновеньем дорожить,
бродить по травам и лежать во ржи,
в веселье — быть веселым,
в грусти — грустным.
…Шептали листья что-то мне о нем,
и соловей мне что-то вслед прощелкал,
когда — уже студентом — светлым днем
я в Константинове пришел проселком.
Дремала тихо светлая Ока,
и сочная трава в лугах томилась,
ползли туманы, и текли века,
и что-то колокольне старой снилось.
…Электропоезд, не сбавляя бег,
по скользким рельсам гнал без передышки.
Кружился над полями пух, как снег,
светились звезды как весной ледышки.
Мне все казалось, он сидит со мной —
Есенин в город едет из деревни:
под паровозный храп и хрип стальной,
на сундучок облокотившись, дремлет…
…И мы потом за ним поедем вслед,
собравшись в путь к назначенному сроку.
И материнского окошка свет
|