ВСТРЕЧИ С СЕРГЕЕМ ЕСЕНИНЫМ
В 1915 году я познакомился с первыми стихами Есенина, а в 1916 году впервые увидел самого поэта.
Ранние стихи Есенина заметили многие: и поэты, и критики, и историки литературы, и публика. О нем горячо спорили и Блок, и Сергей Городецкий, и проф. С. А. Венгеров, и студенческая молодежь.
И когда я, студент-медик, работавший в петроградском Николаевском военном госпитале, узнал, что в наш госпиталь положен на испытание поэт Сергей Есенин, я пришел к нему познакомиться и побеседовать..
Мое впечатление о внешности поэта лучше всего можно выразить словами Ильи Садофьева и собственными словами Есенина.
Садофьев говорил:
А сам Есенин про себя писал:
Волосы Есенина были воистину цвета спелой ржи, а глаза цвели как темно-голубые васильки. Он был тогда (в 1916 г.) еще очень юн, ему был всего 21 год. Невысокого роста, несколько коренастый, но быстрый, ловкий и порывистый в движениях, достаточно скромный и даже временами застенчивый, он производил впечатление богато одаренного, страстного и очень юного человека, характер жизненного пути которого был еще ему самому неясен.
Очень обыкновенное, простоватое и некрасивое лицо его меняло свое выражение в зависимости от вспышек эмоций, которым он подвергался так часто. Тогда его глаза загорались, наполнялись голубизной и заставляли забывать все, кроме этих живых, напоенных брызжущей радостью жизни глаз. Все лицо одухотворялось, делалось тоньше, изящнее, интеллигентнее.
При первом знакомстве я сказал ему, что мне и моим знакомым студентам и молодым врачам очень нравятся его стихи, и мы надеемся, что он будет впоследствии большим и настоящим русским поэтом. Он застенчиво улыбнулся, аа затем встряхнул головой и сказал искренно и просто: «Я так хотел бы им быть!»
Врачебная комиссия освободила Есенина от военной службы по 16 статье (неврастения в резкой форме), явно «натянув» эту статью из симпатии к молодому поэту.
* * *
Через 6–7 лет я встретился с Есениным вторично в литературном салоне молодой талантливой поэтессы Марии Шкапской в Петрограде на Кронверской улице.
Тут я впервые услышал, как Есенин читает свои стихи (все им написанное он знал наизусть). Голос его звенел, дрожал какой-то внутренней дрожью, отражая глубокое душевное волнение, и казалось, что он читает не стихи, а свою исповедь: так искренни, так задушевны, так трогательны были и тембр его голоса, и особая «есенинская» дикция (страстная и мягкая одновременно), и сдержанная жестикуляция, и выражение все фигуры, особенно лица и совершенно особенно — глаз. Они были грустны даже тогда, когда он улыбался. Уйдя домой, я унес в себе впечатление от этих глаз. Они были уже другие, не такие, как при первой встрече, хотя прошло не больше 7 лет. «Неужели так рано уже начинается осень в жизни молодого поэта?» — думал я. Голубые васильки его глаз начали блекнуть и выцветать.
А еще через год-два сам Есенин написал про себя:
* * *
Из молодого студента-медика я уже превратился в молодого ученого и находился в санатории Дома ученых в Царском Селе (тогда называвшемся «Детским Селом»).
Я был «королем», как в шутку называли старосту из среды ученых, одной из 2-х санаторий. В другой санатории была «королева» - проф. Ольга Аркадьевна Шевелева, почтенная семидесятилетняя женщина, врач-гинеколог, бывшая рязанская помещица, потерявшая все свое состояние во время революции, но оставшаяся чудесным образом в живых. Эта замечательная женщина была не только выдающимся врачом и ученым, но обладала еще особым «шармом», привлекавшем к ней всех окружающих. Пышные седые волосы, пышный бюст, вечно розовые щеки, добрая улыбка, умные, живые и детски-чистые глаза — заставляли забывать о ее семидесятилетнем возрасте и любоваться ею. Она очень любила музыку и поэзию, и по ее инициативе в санатории часто устраивались литературные вечера молодых поэтов, напр., Всеволода Рождественского, Николая Тихонова и др.
И вот однажды «королева» пришла ко мне со совей «инфантой» (т. е. заместительницей старосты) и заявила, что необходим серьезный «королевский совет».
«В Царское Село, — конфиденциально заявила О. А., - приехал знаменитый поэт-скандалист Сергей Есенин. Говорят, что все его выступления за последнее время кончаются скандалами, что он всегда напивается пьяным, бьет стекла, дерется… Но все-таки хотелось бы его пригласить к нам в санаторию, чтобы он почитал нам свои стихи… Я так люблю Есенина. Он такой русский, такой горячий, такой талантливый!.. Но я боюсь, обойдется ли его вечер без скандала?»
Я сказал О. А, что немного знаю Есенина, дважды встречался с ним раньше, тоже очень люблю и очень ценю его и ради огромного эстетического наслаждения при слушании его стихов готов рискнуть и на скандал, хотя почему-то убежден, что в санатории Есенин скандалить не будет.
И мы решили его пригласить.
Часов в 6 вечера Есенин пришел в санаторию в сопровождении молчаливого и растрепанного молодого «поэта» — Ивана Приблудного (так представился сам «поэт» и так его назвал Есенин).
Узнав меня и приветливо со мной поздоровавшись, Есенин отвел меня в сторону и смущенно сказал: «Уж не знаю, как мне быть? Что читать? Как держаться? Я читал свои стихи и поэтам, и студентам, и рабочим, и проституткам, а вот в санатории »Дома ученых« еще никогда не читал… Что интересует этих почтенных »старцев«?»
— Во-первых, здесь очень мало «старцев», — перебил я, — во-вторых, здесь все русские, горячо любящие свою родину Россию… Читайте свои стихи о России.
— Да ну?! — воскликнул радостно Есенин. — Так ведь это же мои самые любимые стихи! — и глаза его вспыхнули почти белым «голубым огнем».
Читал Есенин прекрасно. Его страстные и в тоже время нежные стихи о России звучали, как русская народная песня, которая, по словам Гоголя, «рыдает и хватает за сердце»!
Он захватил сердца всех слушателей. Молча, затаив дыхание, полные внимания и очей, и душ, — слушатели последнего русского крестьянского поэта Сергея Есенина молодые и старые русские ученые, научные сотрудники, доценты, профессора и академики.
Как странно, что в страшные революционные годы (1917 — 24) появился настоящий русский поэт… Но как тревожно за него…
«Я последний поэт деревни!» — читал Есенин. Да, это верно!
… Это пророчество…
О, да! Очень горько! Это было слишком ясно: слово «горько» было сказано с таким душевным надрывом, с такой безысходной тоской, с такой невыразимой скорбью, с таким глубоким отчаяньем и с таким ужасом позднего и бесплодного раскаяния, — что стало жутко!..
Стало так тихо, точно все перестали дышать…
«Я… хочу… (Есенин остановился и внимательно оглядел всех)… при последней минуте… (снова пауза, усилившая значительность его просьбы)… попросить тех, кто будет со мной, -
Все плакали. Плакал и Есенин. Плакал и не только душой. Улыбаясь смущенно, он украдкой, едва заметным торопливым движением слегка вытер кончиком пальца впадину под одним глазом, так, как будто смахнул какую-то соринку.
Вечер кончился совсем неожиданно. Седая «королева» — проф. О. А. Шевелева вдруг обратилась к Есенину: «Сереженька, родной мой! Я ведь тоже рязанская! А ты знаешь наши рязанские песни? Давай споем вместе!..»
И, обнявшись, рязанский крестьянин и рязанская помещица, совершенно позабыв о всякой классовой борьбе и ненависти, стали петь рязанские русские народные песни.
Было очень трогательно. И один профессор-экономист сказал: «Это выше марксизма!»
…
* * *
Когда-то русский историк Ключевский произнес речь о Лермонтове под названием «Грусть». Этим словом он определил сущность и души, и поэзии Лермонтова.
Если бы мне пришлось когда-нибудь произнести аналогичную речь об Есенине, я озаглавил бы ее «Нежность…». И эпиграфом поставил бы слова поэта: «Несказанное, синее, нежное…»
Пусть пакостного и исковерканного в душе Есенина было больше, чем подлинного и цельного. Надо уметь смотреть вглубь. И понимать, что разорванная, разбитая и раздробленная ударами жизни «Эолова арфа» — звучит пронзительно и жутко.
Самый страшный грех Есенина — это его дикая и кощунственная поэма «Инония». Но -
пророчески написал Есенину Клюев.
Пророчество исполнилось слишком скоро. И неожиданно!.. Хотя все, и сам поэт, знали о характере конца:
Самоубийство Есенина несомненно было совершено в состоянии острого душевного заболевания: реактивного психоза.
Глубина и трагичность этой реакции нежной души на грубость собственной жизни — не может нас не волновать…
А так хочется повторить слова Ахматовой, сказанные по другому поводу:
<1947>