ЛУННЫЙ БРАСЛЕТ ОТ СЕРГЕЯ ЕСЕНИНА
Мои первые публикации дали мне право быть зачисленной в разряд молодых ученых в Комиссии содействия ученым (КСУ), а это давало огромные преимущества. Во-первых, КСУ давали пайки, в которых бывали мясо, рыба, консервы, крупа, иногда и шоколад. Поступали посылки и из-за границы, из которых нам тоже кое-что перепадало. Бывали и вещевые пожертвования из-за рубежа. Так я получила чудесные замшевые туфли, совсем чуть-чуть поношенные, и новые перчатки. Я до сих пор не научилась ходить без перчаток.
А в Царском Селе был организован санаторий Дома ученых (Сандомуч). Я бывала там много раз. Первый раз я получила путевку в Сандомуч летом 1922 года. Ах, царскосельские утренние парки, в те годы такие безлюдные! Увидеть впервые Екатерининский дворец, Камеронову галерею, этот мягкий спуск от Агатовых комнат к аллее у озера: так и видишь матушку-Екатерину, медленно прогуливающуюся по парку.
Сандомуч жил весело, нам не нужен был культработник, мы все выдумывали и осуществляли сами. Был год, когда со мной одновременно отдыхала Ольга Форш, она жила в соседней комнате, и по вечерам приглашенные собирались на крыше веранды, на которую лезть надо было из окна комнаты Форш. Разостлав на полу одеяла, мы слушали ее анекдоты о современниках, рассказы, планы.
К нам в гости приезжала сама Мария Вениаминовна Юдина, друг Бориса Пастернака, и тогда старенький рояль гремел мощными аккордами. Отдыхал здесь и скромный, застенчивый мальчик Митя Шостакович. Он охотно откликался на просьбу сыграть что-нибудь для нас. Кто мог тогда предположить великое будущее этого мальчика?!
Екатерининский дворец был открыт для посещений. Мы видели Янтарную комнату, были в домовой церкви. Мне особенно нравились Агатовые комнаты — может быть, потому, что они были жилыми, носили отпечаток личности Екатерины П. Здесь верилось в облик императрицы, который нарисовал Пушкин в «Капитанской дочке».
Однажды во время моего пребывания в Сандомуче там выступал Сергей Есенин. Узнав об этом, я, конечно, отправилась на вечер. Не берусь утверждать точно, но, кажется, это был 1924 год. Есенина я слушала впервые, и его чтение произвело на меня сильнейшее впечатление какой-то внутренней болью, которую ни подавить, ни скрыть было нельзя. Я привыкла в Пушкинском Доме к общению с известными людьми и потому после вечера, не задумываясь, подошла к Есенину и попросила выступить у нас в Доме отдыха. Есенин легко и охотно согласился.
Вернувшись в Сандомуч, я радостно объявила о том, что пригласила на будущий четверг Есенина. И тут на меня напали: «Есенин? Но ведь это скандалист! Есенин — пьяница!». Господи, как это все не вязалось с впечатлением, которое он на меня произвел. Наконец, решили, что вечер будет, а мужчины заявили, что они кое-что подготовят.
У меня нашлись сочувствующие, которые вместе со мной готовились к приему по-своему. Мы убрали веранду цветами, купили большой букет белых роз.
В четверг пришли Есенин с поэтом Всеволодом Рождественским. Увидев их, один из мужчин-«активистов» очень развязно стал приглашать поэтов в мужскую комнату, где были приготовлены закуска и большой набор бутылок. Увидев этот стол, Есенин двинулся к выходу, резко отказавшись. Я испугалась, что он оскорблен и сейчас уйдет совсем.
Я бросилась к нему. Есенин видимо все это прочитал на моем лице, остановился, улыбнулся: «Вот если бы меня угостили клубникой…» На столе стояла тарелка клубники — единственная роскошь, которую я себе позволила. Есенин присел за наш стол. Сестра-хозяйка принесла сахару и сливок. Инцидент был исчерпан.
После ужина собрались на веранде. Немножко почитал Всеволод Рождественский. Все ждали Есенина. Он читал твердо, читал разное. Когда он произнес: «Розу белую с черною жабой я хотел на земле повенчать…», я не выдержала и принесла приготовленные белые розы. А он читал еще и еще. Всех заворожило его чтение, даже инициаторы бутылочного угощения стояли покоренные и растроганные. Что-то родное, исконно русское звучало в его стихах — то, что уходило, умирало, - и ничем нельзя помочь, и никуда от этой боли не уйти!
Вечер кончился, я пошла проводить поэтов. Был чудесный теплый вечер, «в небесах таинственно и чудно…». Все вокруг заливал серебристый лунный свет. «Никто не ложится спать в такую ночь!» — восторженно произнес Рождественский, и мы повернули к парку. Таинственно светились лунным светом поляны, от земли поднимались какие-то незнакомые ароматы, обыкновенное казалось необыкновенным. И поэты читали стихи — и свои, и великих — Пушкина, Лермонтова, Блока…
Я вернулась в Дом отдыха поздно, дверь была уже закрыта. Но все мы знали про окошко в подвальном этаже, через которое можно было добраться до вестибюля. Сняв туфли, я осторожно поднялась по лестнице и нырнула в свою постель.
Утром, когда я вышла к завтраку, столовая была почти полна, и пока я шла к столу, меня сопровождало тихое «ды-ды-ды…». Значит, все знали о моей ночной эскападе. Главное - не смущаться, мне можно только завидовать. Ведь никто из них не знал о подарке, сделанном мне Есениным. Не найдя клочка бумаги, чтобы записать стихотворение на память, он сжал кисть моей руки — так, что вокруг запястья проступило бело кольцо: «Вот лунный браслет, который вы никогда не можете снять со своей руки».
Следующий день начался как обычно: сидели в саду, разговаривали, гуляли… Но во время обеда ворвался отдыхающий и завопил: «Есенин безобразничает в парке!» Меня точно по голове ударили чем-то тяжелым.
Говорили, что Есенин сидел рядом с Пушкиным (знаменитый памятник поэту у лицея), обнимал его за плечи, а рядом с ним — двое «голых» парней. Что, насидевшись на памятнике, Есенин в сопровождении «голых» двинулся к вокзалу.
Именно эти последние слова услышала Ольга Аркадьевна Шевелева, наша «королева». В те годы было принято, чтобы каждая смена в Сандомуче выбирала короля, своего владыку и представителя. Наша смена выбрала королеву. Женщина-врач, чуть ли не первого в России выпуска, с серебряными сединами, прекрасным русским лицом, Шевелева была настоящей королевой. Она восторгалась стихами Есенина.
Услышав, что он идет на вокзал и с ним можно будет еще раз побеседовать, она громогласно обратилась ко мне: «Еленушка, пойдемте на вокзал!» Я пыталась убедить ее, что это неприлично, что с ним «голые», но она упорно торопила меня: «Тем более, ведь вы не бросите меня одну?»
«голых» человека в набедренных повязках из полотенец. Сам Есенин был одет вполне корректно: бежевые брюки и красная шелковая рубашка с пояском, красивые замшевые туфли. Ольга Аркадьевна разулыбалась, раскланиваясь с Есениным, а рядом «голые» щелкали босыми пятками. Я готова была сквозь землю провалиться, но, к счастью, подошел поезд, и «голые» полезли в окна, подтверждая и этим поступком полное свое презрение к условностям.
А Есенин остался, предложив Ольге Аркадьевне посидеть на скамейке в сквере у вокзала.
Это были очень приятные полчаса. Есенин рассказывал о себе, о своей литературной учебе. Смешно и зло рассказывал о Мережковских, с любовью и преклонением — о Блоке, как-то неопределенно, двойственно отзывался о Клюеве. Рассказывал, что, приехав в Петроград и выйдя с вокзала, сразу стал спрашивать прохожих, где живет Блок, а многие даже не знали, кто это такой. Наконец, нашелся знающий, и Есенин пешком отправился на Пляжку.
Ольга Аркадьевна была счастлива: «А вы не хотели идти, Еленушка!»
Вскоре я вернулась в Петроград. Вечерами я любила гулять по набережной. Как-то раз я шла от Литейного моста в сторону Летнего сада и вдруг издали увидела знакомую фигуру Есенина. Он меня тоже узнал и приветственно помахал шляпой. Мы присели на каменную скамейку. Есенин собирался ехать на юг, мечтал о Персии, говорил, что у него много нового. А потом предложил зайти к нему — он жил поблизости у своего знакомого. Ему хотелось почитать мне стихи. Но тут восстали все заповеди моего воспитания, внушаемые мне с детства: «Порядочные девицы не ходят в гости к одинокому мужчине». И я вежливо отказалась.
из гостиницы «Англетер». Мне сообщили, что поэт Есенин, остановившийся у них, ночью покончил жизнь самоубийством, что остались бумаги, много бумаг, похоже, рукописи стихов, и просят кого-нибудь за ними приехать. Пока я говорила по телефону, пришел Николай Васильевич Измайлов, он и поехал в гостиницу.
А я сидела как пришибленная. Измайлов привез папки рукописей и — отдельно — предсмертные стихи Есенина. На обрывке серой оберточной бумаги характерным есенинским почерком было написано знаменитое «До свиданья, друг мой, до свиданья…» Написано было кровью, и кровь еще была красная.
…На похороны я не пошла.
ОБ АВТОРЕ.
В последние годы своей жизни она преподавала литературу в старших классах обычной ленинградской средней школы. Однако большинство учеников так никогда и не узнали, что их учительница литературы Е. Б. Чернова, в девичестве Покровская, была дочерью жандармского полковника, двоюродного брата Николая Гумилева, получившей свидетельство об окончании Мариинского института благородных девиц из рук вдовствующей императрицы Марии Федоровны.
архивов. Находясь в центре полнокровной духовной жизни, наполнявшей Академию наук в 20-е годы, в дальнейшем она стала невольным свидетелем исчезновения многих своих талантливых коллег-филологов, лингвистов, искусствоведов…
В начале 20-х годов Леля Покровская публикует свою первую научную статью, посвященную Достоевскому и петрашевцам. Без ссылки на эту работу не обошлось даже Академическое собрание сочинений Ф. М. Достоевского. Возможно, ей была суждена карьера литературного исследователя, но жизнь с известным периодом советского произвола распорядилась ее судьбой иначе.
Читая сегодня оставленные Еленой Борисовной записки об этой жизни, понимаешь, что можно сжечь рукописи, разрушить построенные на века храмы, втоптать в грязь нетленные святыни, но хрупкие ценности человеческого духа и тогда будут противостоять беспамятству и воинственному невежеству. В публикуемом фрагменте ее воспоминаний еще раз встает перед читателем живой образ милого русскому сердцу поэта Сергея Есенина, о котором мы вспоминаем в день его рождения 3 октября.
(«Собственное мнение», СПб, 1997, № 1, с 30-31)