ИЗ ОЧЕРКА «НЕЗДЕШНИЙ ВЕЧЕР»
<...> Вас очень хочет видеть Есенин — он только что приехал. А вы знаете, что сейчас произошло? Но это несколько… вольно. Вы не рассердитесь?
Испуганно молчу.
— Не бойтесь, это просто — смешной случай. Я только что вернулся домой, вхожу в гостиную и вижу: на банкетке — посреди комнаты — вы с Лёней, обнявшись.1
Я:
— Что-о-о?!
Он, невозмутимо:
— Да, обняв друг друга за плечи и сдвинув головы: Лёнин черный затылок и ваш светлый кудрявый. Много я видел поэтов — и поэтесс — но все же, признаться, удивился…
Я:
— Это был Есенин!
— Да, это был Есенин, что я и выяснил, обогнув банкетку. У вас совершенно одинаковые затылки.2
— Да, но Есенин в голубой рубашке, а я…
— Этого, признаться, я не разглядел, да из-за волос и рук ничего и видно не было.
Лёня, Есенин. Неразрывные, неразливные друзья. В их лице, в столь разительно разных лицах их сошлись, слились две расы, два класса, два мира. Сошлись — через все и вся — поэты.
Лёня ездил к Есенину в деревню, Есенин в Петербурге от Лёни не выходил. Так и вижу их две сдвинутые головы — на гостиной банкетке, в хорошую мальчишескую обнимку, сразу превращавшую банкетку в школьную парту…. (Мысленно и медленно обхожу ее: Лёнина черная головная гладь, Есенинская сплошная кудря, курча, есенинские васильки, Лёнины карие миндалины. Приятно, когда обратно — и так близко. Удовлетворение, как от редкой и полной рифмы).3
После Лёни осталась книжечка стихов4 — таких простых, что у меня сердце сжалось: как я ничего не поняла в этом эстете, как этой внешности — поверила. <...>
Потом — читают все. Есенин читает «Марфу Посадницу», принятую Горьким в «Летопись» и запрещенную цензурой. Помню сизые тучи голубей и черную — народного гнева. — «Как московский царь — на кровавой гульбе — продал душу свою — Антихристу…» Слушаю всеми корнями волос. Неужели этот херувим, это Milchgesicht* (*Бледноликий отрок, лицо цвета молока (нем.)), это оперное «Отоприте! Отоприте!» — этот — это написал? — почувствовал? (С Есениным я никогда не перестала этому дивиться). Потом частушки под гармошку, с точно из короба, точно из ее кузова сыплющимся горохом говорка:
Осип Мандельштам, полузакрыв верблюжьи глаза, вещает:
Пьяны ему цензура переменила на рьяны, ибо в Царском Селе пьяных уланов не бывает — только рьяные! <...>
Критик Григорий Ландау читает свои афоризмы. И еще другой критик, которого зовут Лаурсаб Николаевич. Помню из читавших еще Константина Ляндау из-за его категорического обо мне, потом, отзыва — Ахматовой. Ахматова: — Какая она? — О, замечательная! — Ахматова, нетерпеливо: — Но можно в нее влюбиться? (Понимающие мою любовь к Ахматовой — поймут.)
— Городецкий. Многих — забыла. Но знаю, что читал весь Петербург, кроме Ахматовой, которая была в Крыму, и Гумилева — на войне.
Читал весь Петербург и одна Москва. <...>
…
Умерли братья: Сережа и Лёня, умерли друзья: Лёня и Есенин, умерли мои дорогие редакторы «Северных записок», София Исааковна и Яков Львович, умер позже всех, в Варшаве — Лорд, и теперь умер Кузмин.
Остальные — тени.
<...> Единственная обязанность на земле человека — правда всего существа. Я бы в тот вечер, честно, руку на сердце положа, весь Петербург и всю Москву бы отдала за кузминское: «так похоже… на блаженство», само блаженство бы отдала за «так похоже»… Одни душу продают — за розовые щеки, другие душу отдают — за небесные звуки.
— все заплатили. Сережа и Лёня — жизнью, Гумилев — жизнью, Есенин — жизнью, Кузмин, Ахматова, я — пожизненным заключением в самих себе, в этой крепости — вернее, Петропавловской.
И как бы ни побеждали здешние утра и вечера, и как бы по-разному — всеисторически или бесшумно — мы, участники того нездешнего вечера, ни умирали — последним звучанием наших уст было и будет:
1936
Марина Ивановна Цветаева (1892-1941), поэтесса. Дочь известного искусствоведа, филолога, основателя московского Музея изящных искусств, профессор» И. В. Цветаева. С 1922 г. в эмиграции. Жила в Праге, затем в Париже. «Моя неудача в эмиграции, — писала М. Цветаева, — в том, что я не эмигрант, что я по духу, т. е. по воздуху и по размаху — там, туда, оттуда… Здесь преуспеет только погашенное и странно бы ждать иного!» В 1939 г. вернулась на родину и через два года в Елабуге в состоянии крайнего отчаяния покончила жизнь самоубийством.
Автор поэтических сборников: «Вечерний альбом» (1910), «Волшебный фонарь» (1912), «Из двух книг» (1913), «Версты» (1921), «Стихи к Блоку» (1922), «Разлука» (1922), «Ремесло» (1923), «Психея» (1923), «После России. 1922-1926» (1928) и др., семнадцати поэм, восьми драм в стихах, книг прозы.
М. Цветаева познакомилась с Есениным в конце 1915 — нач. 1916 гг. в Петрограде и неоднократно писала о «ржаном» Есенине в своих воспоминаниях, статьях, письмах. Дочь М. Цветаевой А. Эфрон сделала запись о встрече Есенина с Цветаевой во Дворце искусств 1 мая 1919 г. (Эфрон А. Страницы воспоминаний. Париж. 1971). Сестра М. Цветаевой, Анастасия, вспоминала свою беседу с Мариной о Есенине и ее слова о поэте: «талантлив очень» (Москва. 1981. № 4. С. 156).
Сразу после смерти Есенина М. Цветаева задумала о нем поэму и писала об этом Б. Л. Пастернаку. Позже в письме от 1 июля 1926 г. она замечала о сложности для нее этой темы: «Борис, ты не думай, что я о твоем (поэма) Шмидте, я о [теме?], о твоей трагической верности подлиннику. Я, любя, слабостей не вижу, все сила. У меня Шмидт бы вышел не Шмидтом, или я бы его совсем не взяла, как не смогла (пока) взять Есенина» (Цветаева М. Неизданные письма. Париж. 1972. С. 309).
«Поэт о критике» (1926), неоднократно изданной в последние годы в нашей стране, М. Цветаева защищала от нападок эмигрантской критики не только себя, но и А. Блока, С. Есенина, Б. Пастернака.
После смерти В. Маяковского Цветаева написала цикл «Маяковскому», в одной из семи частей — разговор Маяковского с Есениным на том свете. Маяковский спрашивает о Блоке, Сологубе, Гумилеве (Воля России. Прага. 1930. № 11-12).
«Прекрасен Есенин «благоговейный хулиган» — может, забываю (У И. Северянина — «благочестивый хулиган» (стихотворение «Есенин», 1925).) — прекрасна Ваша любовь; поэта поэту…» (Цветаева М. Соч. В 2 т. Т. 2. М. 1988. С. 522).
Очерк М. Цветаевой «Нездешний вечер», впервые опубликованный в парижском журнале «Современные записки» (1936. № 61. С. 172-184), посвящен памяти поэта Михаила Кузмина. Название перекликается с заглавием сборника стихов М. Кузмина «Нездешние вечера» (1921).
Текст и датировка по первой публикации.
1. «нездешний вечер», и М. Цветаевой. В этом доме, по словам М. Алданова, бывал весь Петербург. «В гостиной <...> царские министры встречались с Германом Лопатиным, изломанные молодые поэты со старыми заслуженными генералами» (Цит. по кн.: Леонид Каннегисер, 1918-1928. Париж. 1928. С. 9). См. также: Могиленский Е. А. Памяти А. С. Каннегисера (Возрождение. 1930, 2 апр.).
«высоком, важном, ироническом, ласковом, неотразимом» инженере Каннегисере, которого про себя она звала — Лорд, была знакома с двумя его сыновьями — Лёней и Серёжей и дружила с Сережей, этнографом и путешественником.
2. «…У вас совершенно одинаковые затылки». Это свидетельство о том, что Есенин был похож на М. Цветаеву, перекликается с воспоминаниями В. Ходасевича, которые передает его жена Н. Берберова в книге «Курсив мой»: «Ходасевич однажды сказал мне, что в ранней молодости Марина Ивановна напоминала ему Есенина (и наоборот) цветом волос, цветом лица, даже повадками, даже голосом, я однажды видела сон, как оба они, совершенно одинаковые, висят в своих петлях и качаются. С тех пор я не могу не видеть этой страшной параллели в смерти обоих — внешней параллели, конечно, совпадения образа их конца и внутреннюю, противоположную его мотивировку» (Берберова Н. Курсив мой. Мюнхен. 1972, С. 239). В дневниковой записи за февраль 1942 г. Н. Берберова писала о Цветаевой: «Перечитывая недавно ее прозу, я прочла, как она пишет, что однажды ее кто-то со спины принял за Есенина. И вот я шику их перед собой: висят, качаются, оба светлоголовые, в петлях. Слева он, справа она, на одинаковых крюках и веревках, и оба с льняными волосами, остриженные в скобку» (там же. С. 490).
3. С. А. Есенин дружил с Л. И. Каннегисером — начинающим поэтом, входившим в окружение М. А. Кузмина. Леонид Каннегисер летом 1915 г. был у Есенина в Константинове. Есенин посвятил Л. Каннегисеру стихотворение «Весна на радость не похожа…» (1916), но в автографе посвящение вычеркнул. Подробнее об отношениях Леонида Каннегисера и Есенина см. «Письма Леонида Каннегисера Сергею Есенину» (Наш современник. 1990, № 10).
По словам М. Алданова Леонид Каннегисер — «баловень судьбы, получивший от нее блестящие дарования, красивую наружность, благородный характер» (Леонид Каннегисер. С. 9), неожиданно для всех, желая отомстить за аресты и террор, убил Урицкого, который возглавлял петроградскую Чрезвычайную комиссию. М. Алданов так писал о причинах, которые толкнули юношу на убийство: «Психологическая основа была, конечно, очень сложная. Думаю, что состояла она из самых лучших, самых возвышенных чувств. Многое туда входило: и горячая любовь к России, заполняющая его дневники; и ненависть к ее поработителям; и чувство еврея, желавшего перед русским народом, перед историей противопоставить свое имя именам Урицких и Зиновьевых, и дух самопожертвования…» (там же. С. 21-22). Георгий Иванов назвал его «настоящим» поэтом (там же. С. 49). О Леониде Каннегисере см. также: Алданов Марк. Убийство Урицкого (Наш современник. 1990, № 2).
4. «Книжечка стихов» — названный выше, изданный в 1928 г. в Париже сборник, включающий стихи Л. Каннегисера и воспоминания о нем.
«Русское зарубежье о Сергее Есенине. Антология.» М.: Терра — Книжный клуб, 2007.