Крестины Сережи
(Из воспоминаний Татьяны Федоровны Есениной, записанных А. П. Жутаевым)
Летом 1953 года я приехал в Рязань поступать в художественное училище. Дело было в июле. Остановился я у родственников Пантелюшкиных. Дмитрий, студент медицинского института и любитель поэзии, предложил послушать его игру на гитаре. Мы разместились в беседке. Дмитрий начал играть и подпевать. А я рисовал его. Мне понравились его мелодии и слова песен. Я сказал Дмитрию: «Хорошие получаются у тебя стихотворения». «Это стихи нашего земляка Сергея Есенина, сказал он. — Если хочешь, поедем завтра в село Константиново». Потом он спросил у меня: «Ну-ка, покажи, что у тебя вышло». Посмотрев рисунок, он остался доволен: «Хорошо получилось. Завтра обязательно едем в Константиново. Твоя задача — нарисовать мать поэта, как сможешь». «Постараюсь», — согласился я.
Утром следующего дня на рабочем поезде отправились из Рязани. На станции Дивово, куда мы вскоре приехали, отыскали попутную грузовую машину, на которой доехали до Федякино, а дальше пошли пешком. День выдался солнечный, неугомонно звенели жаворонки, ласточки, резвясь, то низко опускались до самой земли, то взмывали вверх, высоко в небо. Направо и налево от дороги колосились колхозные хлеба. Неожиданно впереди заблестела Ока, и за поворотом показалось село Константиново. Мимо нас промчалась наряженная в тарантас лошадь, подняв клубы густой дорожной пыли. Красота, да и только! При встрече с нами здоровались ребятишки и взрослые, вежливо приподнимая картузы. Вот и Казанская церковь. Хотя и без колокольни, она хорошо смотрелась на синеватом фоне дальнего леса. Но вокруг церкви все заросло бурьяном, чувствовалось запустение. Церковь была приспособлена под склад, где хранилось колхозное зерно.
«С тех пор, — говорит Татьяна Федоровна, — дом, кажется, теплее стал». Потом она рассказывает о крестинах Сергея.
В нашей церкви всегда стояла тишина и во время службы и после. Народу всегда было много. Тишина нарушалась только тогда, когда были крестины. Вот и на этот раз.
В церкви народу прибавляется: подъезжают из деревень. Из задней, удаленной части храма, доносится детский плач; там гремят ведрами и льют воду. «Крестины там», — коротко докладывает Егор.
После заутрени батюшка направляется в алтарь, за ним — Егор, неся крестильный ящик и тетрадь для записи. Около купели у окна, на котором разложено что-то белое, уже хлопочет высокая старуха Арина, которая с незапамятных времен «ходит» в повивальных бабках. У нее веселое лицо, потому что новорожденный — мальчик.
«О имени Твоем, Господи Боже истины, — читает батюшка молитву, возложивши руку на голову младенца, который копошится где-то там, в груде пеленок и одеяла, — и Единородного Твоего Сына, и Святаго Твоего Духа, возлагаю руку мою на раба Твоего...». «Как звать?», — громко спрашивает он. — «Сергеем, батюшка, Сергеем, кормилец, Сергеем», — подбегает и радостно подсказывает Арина. «... Сергия», — продолжает батюшка, — сподобившагося прибегнуть ко святому имени Твоему».
— «Запрещает тебе Господь, Диаволе, пришедший в мир и вселившийся в человецех, да разрушит твое мучительство и человеки измет, — Иже на древе сопротивленыя силы победи, солнцу померкшу, и земли поколебавшейся, и гробом отверзающимся, и телесем святых восстающим... Изыди и отступи от создания сего, и да не возвратишися, ниже утаишися в нем... Но отыди в свой тартар, даже до уготованного великаго дне суднаго. Убойся Бога, седящего на Херувимах и презирающаго бездны. Его же трепещут Ангели, Архангели, Престоли, Господства, Начала, Власти, Сиды, многочитии Херувими и шестокрилатии Серафими, Его же трепещет небо и земля, море, и вся, яже в них...».
Батюшка увлекается и как будто грозит кому-то пальцами правой руки, которую он потрясал над требником. Крестная мать с озабоченным и напряженным лицом раскачивается взад и вперед, похлопывая рукой по ребенку и шубе. Крестный отец, высокий простоватый малый, твердо стоит на своем месте, изредка косясь на свою куму и новорожденного и как будто недоумевая: зачем же он тут стоит и что ему дальше делать?
буквы и слова. Оттуда слышно «А мать как звать?» — «Какую: родную аль крестную?» — «Родную, а то какую же?» — «Коли родную, так Татианой», — «А по батюшке?» — «Кого?..» — «Аминь! Господи помилуй!» — спешно возглашает Петрович, не отрываясь от письма: одним ухом он прислушивается к тому; что происходит там, у дедушки. «Вва-а-а! вва-а-а! вва-а-а!», — отчаянно кричит младенец, которого батюшка быстро и умело погружает в воду и потом кладет его, красного, мокрого и дрожащего на холстину, разостланную на руках крестного отца. Тот, выставив вперед руки, неловко и испуганно держит младенца, не зная, что с ним делать, пока опытная и проворная Арина не препровождает младенца к крестной матери, в пеленки, одеяло и шубу. Егор, скороговоркой читая низким басом: «Блажени, их же оставишася беззакония, и их же прикрышася греси!», — звучно льет из ведра воду батюшке на руки. «Е-елицы во Христа крестистеся-а-а», — запевает батюшка дрожащим голосом и знаками приглашает кума с кумой следовать за собою, вокруг купели. Арина шепчет обоим на ухо, наставительно и выразительно жестикулируя и толкая их сзади. Те нерешительно идут, осторожно и неловко ступая по мокрому около купели полу. Арина, сложивши руки, с улыбкой смотрит на все это, довольная и счастливая тем, что все делается, как нужно.
После крещения батюшка, снимая облачение, говорит куму и куме: «Теперь, миленькие, вынесите-ка воду и вылейте в ограде, к сторонке, на чистенькое местечко». Арина берет новорожденного, и кум с кумой, взявши купель за ручки, несут ее, стараясь не расплескать воду.
После крещения Сережи Татьяна Федоровна приглашает батюшку Иоанна Смирнова и всех на застолье. Как же, такое счастье надо отметить!
перед трапезой перекрестился на образа, прочитал молитву. Никита Осипович наполнял рюмочки из графинчика со смирновкой. «С крестинами тебя, Сережа, дай Бог тебе, Татьяна Федоровна, и дитяти твоему доброго здоровья. Воспитывайте его во славу Божию. Да будет Божия благодать всем вашим родным и сродникам! Будьте здоровы!» — сказал отец Иоанн. Он пьет тихо, продолжительно, потом нюхает черный хлеб, закусывает заливной рыбой, обмакивая ее в горчице. «Кушайте, дорогие гости, милости просим», — говорит бабушка Наталья. Егор, который делал запись в книге, пьет, громко крякает, закусывает, потом вынимает синий платок из кармана, вытирает им лоб, глаза, шею, руки. Поданный ему чай он наливает в блюдечко, осторожно проводит дном чашечки по краю блюдечка, чтобы не капнуть на скатерть. Он щипцами раскалывает сахар в ладони на мелкие кусочки, осторожно стряхивает кусочки сахара в чай. Дедушка Федор тем временем разделывает золотистого, поджаристого поросеночка на части и раздает гостям. Гости сразу оживились, пошла задушевная беседа. Бабушка Аграфена накладывает в туесок пирожков, прихватывает смирновочку с рюмочкой и идет угощать собравшихся у крыльца. Пришедшие на крестины низко кланяются, крестятся, поют псалмы в честь младенца Сергея.
«Когда это было?» — вздыхает Татьяна Федоровна, сидя за столом, покрытым узорчатой скатертью, перед ней лежала толстая книга, очевидно, Библия. Полуденный свет падал на ее полупрофиль, перед окном виднелись синие дали и церковь. Дмитрий обратился к матери поэта с просьбой: «Татьяна Федоровна, вот мой родственник — Анатолий, начинающий художник, желает сделать с вас рисунок». «Если может, пусть рисует», — сказала она. Я очень обрадовался, альбом был у меня наготове. «Вот так и сидите», — сказал я Татьяне Федоровне. И начал рисовать. «Анатолий, помни, кого ты рисуешь!». Образ матери поэта напоминал мне крестьянские образы художника Венецианова.
Я, упоенный воспоминаниями матери поэта, еще внимательнее всматриваюсь в лицо Татьяны Федоровны, на котором были видны радостные и скорбные морщинки. Насколько умею, неопытной еще рукой вожу карандашом по бумаге, стараясь хоть как-то запечатлеть эти натруженные руки, такие милые черты матери великого русского поэта. При нас заходили к Татьяне Федоровне местные мужики, вежливо здоровались с нами, а потом стеснительно просили у неё бумажки для курева. Она показала им на старый сундук, где лежали Сережины рукописи. Один из них сказал: «Тут что-то написано» — Татьяна Федоровна сказала им: «Берите, берите, его стихи теперь никому не нужны, а вы хоть покурите». Забегали в дом и ребятишки, тоже просили листочки и мастерили из них бумажных змей, с которыми бегали по буграм и косогорам. Почему мать поэта так щедро раздавала творение сына? Об этом Татьяна Федоровна рассказала нам следующее:
«Помнится мне 1943 год. Жить было тяжеловато. Я хотела хоть как-то помочь своим дочерям Александре и Кате. Думаю, ведь когда-то стихи Сережины любили, печатали. Может, и сейчас напечатают? Взяв несколько стихов сыночка, я поехала в Рязань. Люди мне помогли отыскать газету «Сталинское знамя». Приняли меня хорошо. Редактор подал стул: «Пожалуйста, присядьте». Обращаясь ко мне, сказал: «Ну, рассказывайте, откуда вы, что вас привело к нам?». «Я из Константиново Рыбновского района». «Это очень хорошо, какие там у вас новости?». «Михаил Иванович», — крикнул он корреспонденту. — «Сейчас гражданка будет рассказывать о своем селе, а вы записывайте». «Да, как вас зовут?». «Татьяна Федоровна Есенина». «Есенина?», — переспросил он и как-то особенно посмотрел на меня. «Ну, хорошо, что вы принесли нам для газеты?». Я подаю ему несколько стихов. Он прочитал, как-то неестественно улыбнулся, потом подал стихи Михаилу Ивановичу. Тот прочитал и, молча подавая стихи редактору, тихо и спокойно сказал: «Татьяна Федоровна, мы такие стихи не печатаем». «Может быть, «Письмо к матери» — дадим? — сказал Михаил Иванович. «Ты что, на передовую захотел?» — повысил голос редактор. Очень горько мне было слышать такие слова. Не помню, как я вышла из этого страшного здания, и обратно в путь. Мы сочувственно молчали.
Затем Дмитрий смотрит на мой рисунок: «Ну вот, — я думаю, — есть что-то похожее», — он берет рисунок и показывает Татьяне Федоровне. «Я понимаю, — говорит она несколько удивленно, — что на бумаге можно писать слова, складывать их в стихи, как мой Сережа, а как рисовать кого-нибудь и переносить черточками и линиями его лицо на бумагу — не могу себе представить».
— Татьяна Федоровна, если можно, поставьте свою подпись на рисунке, — обращаюсь я к ней.
— Если нужно, так что же и не поставить, — охотно соглашается она.
И потом сказала нам: «Недавно приезжали ко мне два молодых человека из Москвы, смотрели стихи Сережи, восхищались ими, обещали что-то предпринять к напечатанию их.
— Если можно, берите и печатайте, сказала я им, но они что-то не появляются».
— Теперь, моя помощница, угости молодых людей парным молочком, а то им предстоит дальний путь.
Девушка охотно выполнила просьбу Татьяны Федоровны. Мы душевно поблагодарили мать Сергея Есенина за столь сердечный прием и интересную беседу.
Лето 1953 г., с. Константиново