Есенина Е. А.: В Константинове
Часть вторая

Часть вторая

Мое рождение вернуло Сергею наш дом, мать с двумя детьми теперь не могла уйти от отца, с двумя детьми дедушка не мог принять ее. Но на Сергея легли все обязанности небогатого деревенского мальчика. Чтобы скромнее отпраздновать мое рождение и крестины, бабушка распорядилась, что крестить меня будет Сергей (ему было 10 лет). Кумой и матерью крестной была приглашена жена дяди Саши. Отцом крестным старались пригласить кого повиднее. Сергея, например, крестил священник из соседнего села, и этот священник, отец крестный Сергея, устроил его во второклассную учительскую школу. Шуру, сестренку, крестил наш местный отец дьякон, но таких важных людей и угощать важно надо, бабушка решила, что мне и такой хорош отец крестный. Если он потом не сможет быть полезным ей, — сказала она, — то сейчас он ей очень нужен будет, ведь ему няньчить-то ее. Десятилетнего Сергея связали мною по рукам и по ногам. Мать с бабушкой летней порой в поле, а он один оставался со мной, я была целиком в его распоряжении. Растил он меня по-своему. Чтобы быть свободным, Сергей выносил меня на улицу, сажал на землю и уходил куда ему нужно. Раза два меня спасали от свиней, которые покушались на мою жизнь, бодливая корова с ревом катала меня по улице, но была укрощена прежде, чем пропорола меня рогами. Судьба хранила меня, я не была искалечена, остался только ревматизм на всю жизнь. Обязанности няньки и отца крестного Сергею совсем не нравились. Из-за меня у него дома с бабушкой и матерью часто были неприятности, и, мне кажется, он ненавидел меня ото всей души. Я все время доставляла ему одно горе и заботу. Мне было года 3-4, мать наша мыла пол, и, чтобы я не мешала ей, она взяла из Сергеевой школьной сумки книжку с картинками и дала мне, я смотрела картинки и сидела тихо. Вдруг открывается дверь и входит Сергей с коньками в руках, у меня задрожали руки от страха, я немедленно закрыла книгу и подбежала к нему, чтобы вернуть ее, он вырвал у г меня книгу и с гневом обратился к матери.

— Что же ты делаешь? Ведь я просил не давать ей моих книг. Я не могу, я не буду больше учиться, — говорил он, и слезы, крупные слезы полились из его глаз.

Был голод. Бабы и мужики группами уезжали за хлебом. Через две-четыре недели они возвращались, вшивые, оболевшие и счастливые. Привозили два-три пуда хлеба. Но были и такие, которые приезжали без ног или оставляли свои головы под вагонами. Народ наш стал ворчать: «Это что же, у нас хлеб отбирают, а мы смотрим, как мимо нас барки с хлебом плывут. Неплохо хоть одну поймать на наше село, — говорили мужики, — вздохнули бы малость.

Не долго думая, на общественном собрании постановили: первый пароход, который пойдет с баржами на Москву, остановить и ограбить. Кто увидит такой пароход, пусть бежит к церкви и бьет в большой колокол. Это будет означать, что все должны бежать к перевозу. Если есть у кого оружие, захватить с собой. Ружье или наган — все равно.

Прошло дня три. И вдруг в обед ударили в большой колокол. Все побежали к реке. Я тоже побежала, у церкви меня нагнал лексеевский мужик. Перед церковью он снял шапку и, торопливо крестясь, молился: «Господи, помоги ты нам, Царица небесная, благополучно ограбить».

У перевоза было много народа. Лексеевский мужик устроился на горке около избы перевозчиков. Я последовала его примеру. Со всех гор бежал народ. Нам было хорошо видно, под Волхоной плыл буксирный пароход. «Ишь ты, как тихо ползет, знать, барка большая, — говорил мужик. — Господи! — обрадовался он, — да никак две барки-то Господь послал». На берегу послышалась команда: «Бабы, наверх! Мужики, которые с оружием, в лодки!» Командовал красивый, черноусый человек, он стоял на носу большой лодки, опершись на винтовку. Все заняли свои места, но пароход, как нарочно, плыл медленно. На берегу была мертвая тишина.

Наконец пароход стал подползать. «Поехали! — скомандовал черноусый, и шесть лодок одна за другой двинулись в поход. Оставшиеся на берегу застыли в тревоге, некоторые молились вслух. В лодках мужики все, кроме гребцов, стояли. Доплыв до середины реки, мужики стали шапками махать капитану. Пароход остановился немедленно. Лодки окружили его, и мужики стали карабкаться с разных сторон на пароход. Пароход издал длинный тревожный гудок.

«Это, видно, шлюзам свистит-то он», — говорили на берегу. И опять долгая тишина. Пароход непрестанно гудел. И вдруг все взоры повернулись к шлюзам. Оттуда, как на крыльях, летел маленький пароходик и свистел, пронзительно свистел. На берегу ахнули. Господи, откуда это такая оказия взялась?

Катер, не переставая свистеть, летел к пароходу. Но вдруг он остановился, повернул обратно и полетел к шлюзу. «Ага! — раздалось на берегу, — испугался, гавно!» Пароход, тяжело ворочая колесами, повернул к берегу. «Ура, Урра!» — раздалось на берегу.

Мужики бросали вверх шапками, а бабы восторженно махали головными платками.

Пароход у берега. Сошедших с парохода окружили. «Чаво там в барках-то?» — не терпелось бабам. Одни говорили — урюк, другие — овес. Ни то, ни другое не устраивало. Нужен хлеб. «Урюк? А чаво это есть-то?»

Опять послышалась команда черноусого: «Бабы все по домам, в барках урюк и вобла. Все это разделим на выти¹³, и каждый получит свое на горе»¹⁴.

В этот день мать наша получила мешок урюка и полмешка воблы. С урюком не знали, что делать. Кто варил из него суп сладкий, кто парил в печке, а кто запросто уплетал сухим. На улице ночью у ребят и девок были полны карманы урюку.

Нам бы теперь еще хоть одну барочку с хлебом поймать и ладно, а то ведь Кузьминские зевать не будут, им вовсе можно прямо на шлюзах прихватить.

— Ну, пока они раскачаются, мы еще схватим, — разжевывая урюк, говорили мужики.

Но через день все было по-иному. Побежали десятские под окнами, повещали на сход.

— Эй, тетка Таня, на сход сейчас же иди, — кричал парнишка, бесцеремонно барабаня палкой по окну.

— Эй, эй! Мишка, на счет чаво это сход-то? — кричала соседка.

— Вот тебе чаво сход, — передразнил маленький десятник.

— Урюк ела?

— Ну, ела, — отвечала соседка.

— А теперь вот велят назад его выкладывать, из Рязани приехали.

И Мишка изо всех сил стучал под другим окном. «А счастье было так возможно, так близко!» В этот же вечер забрали мужиков, которые побогаче, и взяли черноусого. Село объявили на военном положении, из домов ни днем, ни ночью выходить запретили. За водой ходить можно только от двух до четырех часов дня. Огней не зажигать, в домах вечером окна не отворять. Стрелять будут.

В селе настало сплошное уныние. На улице никого не видно стало. Кроме военных. Говорили, что всему подгорью расставлены пулеметы и в случае чего будут стрелять прямо по домам.

Мы с матерью ужинали впотьмах и долго вечером не ложились спать. Соседка наша залезла с ребятами своими в подпол ночевать, и видно было в щель, что у нее горит в подполе огонь. «Все как-нибудь вылезем, если дом свалится», — говорила она. Следующий день до двух часов прошел в томительной тоске. В два часа все прилипли к окнам глядеть, кто храбрый пойдет за водой. Наконец две бабы пробежали с ведрами.

— Матрена, ну как, ничего не тронули антихристы?

— Не, не тронули, а скажи, как дьяволы сидят около своей пулеметы и все на дома целят, — отвечала баба.

В сумерки люди как мыши перебегали из дома в дом, узнать, что дальше будет. Назначили в заложники попа, отца Ивана. Все жалели, предложили взять желающего, заменить попа никого не нашлось, и на третий день своего пребывания красноармейцы пришли к попу. «Батюшка, придется вам ехать с нами. Никто не хочет ехать вместо вас».

В это время у отца Ивана гостил Тимоша Данилин, студент Московского университета. «Возьмите меня вместо отца Ивана», — предложил он. Красноармейцы согласились, и обрадованная тетя Капа стала собирать Тимошу в дорогу.

Повели Тимошу на пароход, где уже давно сидели наши мужики. Тимоша, невысокого роста, широченный в плечах, с толстыми губами и кудрявой головой, очень походил на негра. От роду Тимоша не был болтлив, поэтому он дорогой молча следовал за красноармейцами. На пароходе он сел поодаль от наших мужиков и молча в задумчивости ворошил свои черные волосы. Скоро должен был отходить пароход в Рязань. Второпях какой-то красноармеец, проходя мимо Тимоши, задел его ноги. С взъерошенными волосами и выкатив глаза, Тимоша гавкнул и ухватил красноармейца за рукав, тот вырвался и побежал к начальству доложить, что один из заложников сумасшедший. Мужики подтвердили, что он действительно «малость того», и Тимошу за шиворот вытолкнули с парохода. К ужину Тимоша был дома.

Прошло недели три, а мужиков все держат. Бабы обили все пороги, где, казалось, надо бы было похлопотать, но никто не брался помочь в хлопотах о возвращении мужиков. В это время приехал Сергей, и бабы бросились на него: «Посоветуй хоть, как быть?»

Сергей собрался в Рязань и вернулся дня через два-три. «На днях вернутся», — сказал он бабам. Через неделю мужики вернулись.

Сергея заинтересовала эта история. Он хохотал до слез и хотел знать конец этой истории и поэтому поехал в Рязань. «Ходил, ходил везде. Никакого толку,— говорил он дома. — Послали в Чека. Прихожу. Жду начальника, а начальником оказался мой приятель по Спас-Клепикам. Обещал выпустить». Мать была рада, что сам-то вернулся целехонек.

Черноусый тут же уехал в Москву, а потом приезжал уже с чинами из Красной Армии. Тимоша Данилин ушел добровольцем в Красную Армию и погиб под Воронежем.

В 1912 году Сергей приехал в Москву, и отец наш был очень недоволен его желанием стать поэтом. Он как умел уговаривал его не лезть в писательскую компанию.

— Дорогой мой, — говорил отец. — Знаю я Пушкина, Гоголя, Толстого и скажу правду. Очень хорошо почитать их. Но видишь ли? Эти люди были обеспеченные. Посмотри, ведь они все помещики. Что же им делать было? Хлеб им доставать не надо. На каждого из них работало человек по триста, а они как птицы небесные — не сеют, не жнут... Ну где же тебе тягаться с ними?

— А Горького ты знаешь? — спросил Сергей.

— Мало читать пришлось, но знаю, писатель знаменитый. Знаю, что из простых тоже, но таких богатырей раз-два и обчелся. А ты спроси его, Горького, счастлив ли он. Уверен, что нет. Он влез в чужое стадо и как белая ворона среди них, потому его и видно всем. Страшная вещь одиночество, а он одинок. Не наша эта компания, писатели, будь ближе к своим, не отставай от своего стада, легче жить будет. Сергей улыбнулся и, вставая из-за стола, сказал, сощурив глаза: «Посмотрим».

— Вот детина уродилась, хоть кол на голове теши, а он все свое, — сердито сказал отец, когда Сергей ушел.

В 1922 году за границей Сергей встретился с Алексеем Максимовичем Горьким. Горький был очень внимателен к нему.

В 1925 году Сергей получил письмо от Алексея Максимовича, в котором он звал его к себе в Италию. Сергей был очень признателен Горькому за внимание, но поехать к нему не решился. Трудно было ему уезжать из России.

В нашу волость пришла бумага, в которой требовалось собрать все сведения о Сергее Есенине. Волость потребовала эти сведения от нашего сельского старосты. Староста вызвал к себе нашу мать. Он спросил все о нашем отце, и наконец дошла очередь до Сергея.

— Он где сейчас проживает? — спросил староста.

— В Питере, — ответила мать.

— А чем занимается? — продолжал староста.

— Он — поэт, стихи пишет, ну, песни, по-нашему, — отвечала мать.

— Я спрашиваю, как он деньги зарабатывает?

— Да вот так и зарабатывает, ему за песни деньги платят.

— А должность он какую занимает?

— А вот это и есть его должность, поэт, стихи пишет.

Староста больше не стал говорить.

— Это ты почему меня обо всем спрашиваешь, Аким Сергеевич? — спросила мать.

— Не знаю, волость требует, должно, с Сергеем твоим что-нибудь вышло, — ответил староста.

Мать вернулась домой строгая, молчаливая. На другой день зашла хромая Марфуша и тревожно говорила матери:

— Ох, кума, говорят Сережа-то в дурную компанию попал. Справки о нем наводят. Учителей и батюшку спрашивали о его поведении.

— Знаю, кума, — ответила мать, — только зря это, может, ошибка какая вышла. Ты, кума, напиши мне, пожалуйста, письмо самому.

Много ли, мало ли прошло с тех пор. Сергей прислал нам посылку из Питера с одним из наших мужиков. В посылке были чулки и сандалии нам с Шурой, конфеты, печенье и т. д. Все это было завязано в платок неопределенного цвета. Слава тебе Господи, радовалась мать, вспомнил, прислал.

— Девки, — обращалась она к моим подругам — нате вам по конфетке, ишь нам какую посылку Сергей прислал. (Конфеты мать давала с хитростью, чтобы люди знали, что Сергей не забывает нас и что ничего с ним не случилось.)

Разобрав гостинцы, мать оглядела платок. «Неважный платок-то, — заключила она, — а в школу ходить — как раз хорош — новенький и ладно».

Однажды я сидела в классе и писала. Учительница прохаживалась по классу и мельком заглядывала в тетради. Вдруг она остановилась около меня и внимательно стала смотреть мой затылок. Я поправила мой платок, но она долго еще глядела на мою голову. После урока она позвала меня и попросила показать ей мой головной платок.

— Откуда у тебя этот платок? — спросила она.

— Это нам Сергей прислал, — ответила я.

— На платке — двуглавый орел, — говорила учительница, — ты знаешь, это царский герб.

— Не знаю, — ответила я.

— Ну, ты понимаешь, этот платок — царский, как он мог к вам попасть?

— Я ничего не знаю, это платок — наш, нам его Сергей прислал.

— Иди, раз ничего не понимаешь, — сказала учительница.

Дома я рассказала об этом матери.

— Ах ты, Господи, — горевала она, — знать, он на толкучке платок-то купил, а на нем ишь, мета есть, герб какой-то. Погоди пока носить его, а то еще грех наживешь с ним.

Платок убрали.

Когда приехал Сергей, он много смеялся над рассказом о платке и старосте.

— Этот платок мне подарила царевна, в баню ходить, а мне не во что было завязать посылку, ну я и завязал в него.

Он рассказывал, как был представлен царице. Как царица подарила ему золотые часы, царевны дарили ему книги и платки.

Великая княгиня Елизавета Федоровна в день его рождения подарила ему серебряную икону с изображением преподобного отца Сергия, крест серебряный и маленькое Евангелие. Икону, крест и Евангелие Сергей отдал отцу, и это до сих пор цело. Золотые часы он отдал полковнику Ломану на сохранение, и все остальное пошло по ветру. Мать и отец очень горевали о золотых часах.

— Теперь не видать тебе больше часов царских. Разве золото доверяют кому-нибудь. Эх, голова!

«Ты не болтай, что Сергей у царицы был, а то смеяться будут, никто этому не поверит. Где им».

Из разговоров с отцом помню, Сергей говорил: «Тоска, зеленая тоска там. Мы живем куда лучше: мы свободны всегда, а все эти высокопоставленные люди — бестолковые мученики».

В 1917 году отец взял меня к себе в Москву и устроил учиться в частную гимназию. Мы жили в одной комнате с отцом. Молчаливый и строгий, он мне был совсем чужой. Он не обижал меня, но его редкие замечания были хуже самых сердитых слов матери.

Во сне я часто видела себя дома в деревне и вслух говорила с матерью. Отец иногда слышал мой бред и потом укоризненно говорил мне: «Ты сегодня во сне не хотела есть кислые сливки, и все капризничала с матерью. Набаловала она вас, совсем испортила. Одного <воспитала> Бог знает кем, и другая избалована сливками и булками — жилось вам там». Я молчала и, оставшись одна, со слезами молилась Богу: «Господи! Сделай так, чтобы я вернулась домой». Москва, гимназия, отец, все мне постыло. Я жила мечтой о деревне, о матери и Шуре.

Наконец явился Сергей, я так обрадовалась ему, что долго плакала и Сергей успокаивал меня: «Ну ты не плачь. Я буду часто теперь ездить к вам. Я знаю, тебе трудно с отцом. Мне тоже досталось с ним. А ты что-нибудь пишешь?» Я показала ему сказку о Кощее Бессмертном, написанную мною в стихах. Сергей был доволен.

Одинокая, заброшенная, я ждала Сергея как мать и <как> друга, и он часто стал приходить к нам. Отец тоже стал ждать его, и это ожидание Сергея как-то сблизило нас с отцом. «Ну вот, сегодня Сергей придет, и я масла принес, будем жарить картошку», — говорил отец, и лицо его становилось добрее. За чаем мы все трое говорили и смеялись. Говорили мы все только о деревне и о людях нашей деревни. «Да, как волка ни корми, он все в лес <смотрит>, — говорил отец. — Вот сорок лет как я в Москве живу, а все не дома, и вот ты тоже, Сергей, как приехала Катька, запахло домом, деревней и бежишь теперь к нам».

Но ни Сергей, ни я не любили отца. Он стеснял нас, и Сергей в душе не мог забыть его ежовых рукавиц. Каждый раз Сергей давал мне много денег и очень рассердился, когда узнал, что я их отдаю отцу. Он покупал мне много книг. Однажды принес «Короля Лира» и предложил мне попробовать писать так же. «Ты сам сначала попробуй, — сказала я в следующее свидание. — Не можешь?» — И Сергей смеялся.

Голод усиливался. И несмотря на то, что отец наш был заведующим магазином, мы голодали. Не закончив первого класса гимназии, я уехала в деревню.

Отец наш три раза в год приезжал домой. На Пасху на три дня, Рождество и в Петровский пост — на две недели. Мать наша ездила в Москву по вызову отца по недели две-три. Шуру она брала с собой, а меня с кем-нибудь оставляла дома.

Однажды, на другой день ее приезда домой к нам пришла хромая Марфуша, и за чаем они разговорились.

— Ну, как, кума, съездила, как Сережа? — спрашивала Марфуша.

— Ох, кума, натерпелась я там. Каждый день слезами умывалась, ты ведь знаешь, какой муженек у меня. Совсем сожрал парня, жить ему никакой возможности нет, — говорила мать.

— Кумушка, милая, может, Сергей сам виноват в чем? Может, не слушается?

— Да что ты, кума, и мы росли и тоже не всегда слушались, но никто так над детьми не издевается.

— Ты подумай, запретил ему ходить в его квартиру, даже когда я приехала, и то косится на него, зачем пришел.

— Ты послушай, кума, ну это не издевательство? Приехал брат его Иван, Сергей со мной сидел. Он уж деваться не знает куда. Мне-то рад, является сам, и мы все идем в чайную. Заказывает он яичницы, колбасы, сдобы к чаю на три прибора, садимся, и Сергей с нами (Иван-то все с ним говорил). Я вижу неладное, а сказать не смею. Вдруг Иван говорит, а что же Сергей не кушает?

— Он не хочет, — отец отвечает, у меня слезы из глаз так и полились. Ни я, ни Иван не дотронулись до его угощения. Ну, это отец? Чужого добра жаль, ведь чайная-то тоже под его началом.

— Да за что же Александр Никитич так рассердился-то на Сережу?

— За то, что хозяйке его не угодил, ушел из конторы самовольно, а хозяйка — дура невозможная.

Я слушала, и мне было очень жаль Сергея, отец стал для меня чужим, злым дядей.

Однажды я увидела у него на столе чудную маленькую коробочку. В коробочке лежали два золотых кольца, одно было тяжелое большое — это венчальное, решила я, другое было маленькое, на тонком ободочке. К кольцу была прикреплена чудесная веточка из изумруда. Это кольцо пришлось мне как раз на средний палец.

— Ма, — обратилась я к матери. — Сергей наш женился.

Мать всегда говорила со мной как со взрослой.

— Ты почему так думаешь? — спросила она.

— Ну, это ничего не значит, — махнула она рукой на кольца, — мало ли за ним бегают. Какая-нибудь умница на память навязала ему. Я не согласилась, кольцо большое с его руки, ты помнишь, нам семена огурцов Сергей прислал, обратный адрес на посылке был женский — Зинаида Николаевна Райх — это его жена.

— Не знаю, мало ли Райхов этих у него.

Вскоре к нам зашла монашка Фима безносая (нос у нее провалился, и только две дырочки торчали на месте носа, у нее дурная болезнь, не бери у нее ничего и не давай ей пить из кружки, лучше дай стакан и разбей его, как она уйдет, говорила мне мать).

Фима, толстая, как печка, как ясный месяц вкатилась к нам. Крестики, иконки, ленточки и разный товар божественный находился у нее в огромной корзине, которую она носила на руке. Матери не было дома и я не выдержала, накупила всех святых, какие относились к нашему дому: Татьяну-мученицу, Сергея преподобного и т. д. Не забыла я купить и Зинаиду-мученицу. Когда пришел Сергей, я немедленно разложила свои покупки и заявила ему, что преподобного Сергия и мученицу Зинаиду он, если хочет, может взять в Москву с собой. Сергей расхохотался, а зачем Зинаиду купила?

— Я знаю, что у нас в семье есть Зинаида, вот и купила.

Он ничего не ответил.

— Ну, иди, не мешай мне, — ласково сказал он и отвернулся к окну.

С венчальным кольцом случилось несчастье, Сергей взял его с собой на рыбную ловлю. Ловить рыбу он ходил на шлюз, там почему-то водится всегда крупная рыба, и ловить ее надо с блесной. В этот раз у него рыба сорвала две блесны, и он, на счастье, вместо блесны привязал кольцо свое венчальное, и кольцо проглотила рыба и оборвала леску. Об этом мне доложили мальчишки, наши соседи, они бегали с ним на шлюз.

Маленькое кольцо Сергей подарил мне.

В 1920 году Сергей весной приехал домой. Он был не тот, которого я знала. Он возмужал, был серьезен и молчалив. Ему не понравилось дома. Мы стали бедны, одежда наша стала некрасива, и дома не было уюта. Отец сгорбился и как-то по-старчески глядел сквозь очки. Он не любил просить денег, и теперь, закурив махорку, он говорил Сергею: «Как-нибудь будем жить». На вопрос Сергея, сколько надо денег, он отвечал: «Сколько будет возможно, пришли».

Я должна была ехать в Москву учиться. Сергей брал меня на свое иждивение. По старой памяти Сергей похвалился мне, что он все-таки написал здесь стихотворение. «А Толя говорил, что ничего не напишу», — говорил он, уставившись в мутное стекло окна, по которому струились капли дождя, но читать не читал. Через день мы пошли с отцом провожать его на пароход. Большой чемодан его нес отец, а мы шли следом за ним. В чемодане было много бумаг и книг. Сергей, по-видимому, ехал работать. Если бы отец был в Москве, несмотря ни на что Сергей остался бы дома. Он, как и раньше, достал бы зеленые шали и скатерти из сундука матери, все нарядил бы и работал. Но теперь отец мог укоризненно посмотреть на такую блажь. Сергей уважал отца как человека, но привык стесняться его.

Всю дорогу до шлюза отец нес его чемодан. Вернувшись домой, я спросила отца:

— Папа, почему ты нес чемодан Сергея? Он сильнее тебя и пусть бы нес сам, а то он шел как барин.

— Он и есть барин, — закручивая махорку, ответил отец. — Он не такой как мы, он Бог его знает кто.

— Вот голова-то пустая, — вмешалась мать. То гнул его в бараний рог, а теперь, пожалуйста, в господа записал, денег боится просить у родного сына.

— Я не боюсь, а не хочу. Ему самому много надо, и девчонку к себе берет.

— Ну и я просить не буду. Живите как хотите, — рассердилась мать.

Основная работа отца была в волисполкоме. Он работал делопроизводителем. И общественная работа была по комитету бедноты. Он был секретарь комитета бедноты. Председателем был партийный бедняк малограмотный, вечно пьяный и крикливый мужичишко по прозванию Чортик. Отца нашего он уважал, как и все его уважали за выдержанность и справедливость, и вся работа ложилась на нашего отца, и все бежали к нам. У нас появилась новая кличка: вместо Монашкиных нас стали звать Комитет бедноты. «Это чья девка-то?» — «Да Комитета бедноты, Александра Микитича», — такое прозвище мне совсем не нравилось, хоть я и была комсомолкой, а мать ворчала: «Люди где-нибудь поближе к амбарам пристраиваются, а наш милый задаром за бумагой чахнет, вот бесталанный». Ребята вечером, подмигивая мне, пели частушки, намекая на должность отца: «Был Николашка, была у нас Катька».

— Ты что же это делаешь-то? — ругалась мать. — Люди по твоей записке получают кто пуд, кто два пуда, а мне дают только 30 фунтов. Выслужиться хочешь, а нам жрать нечего: на четверых 30 фунтов, ешь как хочешь. Я 30 фунтов получаю за работу каждый месяц, а эти получат два пуда, и жди еще, когда будет. Это ведь единовременная помощь бедным.

Богач какой сидит, ему единовременно надо, он (хоть и дурак, да честный, а я вчера зашла к сестре твоей, они чай с сахаром пьют и белые пышки в сметане кушают. Пусть Федор дворником был, зато теперь как князь живет. И в волости шишка, не тебе чета». — «Доворуется Федор, — погоди завидовать». И отец старался скорее уйти во двор, где его с нетерпением ждали корова и овцы. Отец наш ни с одним человеком не был так нежен, как со скотиной. Двор — это было его владение, и во дворе у нас стало при нем уютнее и чище, чем в избе. Метелки и лопаты были в образцовом порядке. Топоры, корзины и веревки имели постоянное место, и, Боже упаси, отец не только нас, детей, но и мать заставлял все бросать и найти немедленно, что у нас взято во дворе. Мы не привыкли к такой строгости и боялись отца как огня. Отец пробовал и мать приучить к такому порядку, но получил такой отпор, что в ее владения не смел тоже носа показывать.

— Ишь ведь задвыха <астматик> и кормит кое-чем всю скотину! У него <и> конь чищеный, и <корова> молоко дает как на хорошем корме, видно, правда, по часам скотину кормить полезно, — говорила мать, когда отца не было дома. Но при нем она держалась другого мнения:

— Ну что же, оно, быть может, и хорошо, такой порядок. Только я как подумаю, что сорок лет надо учиться этому, и все сорок лет дрожать душой и телом, Бог с ним, с твоим порядком, ведь тебе, бедному, была не жизнь, а мука в чужих людях. А мы — люди вольные, не привыкли ни в чем стеснять себя, и часы нам не надобны.

— Касьян, отец-то ваш, ведь люди мига его боялись. Двадцать человек молодцов — все как один вставали, когда он появлялся. А он: «Кто я, идет?» По одному его слову человек выбрасывался с работы.

— Ну зачем врешь? Никогда никого я не обидел. Нет такого человека, кому бы я не мог посмотреть в глаза и чтобы мне стыдно его было. Сколько я чужих детей выучил и воспитал! Я пальцем никого никогда не ударил. Помнишь Леньку? Я его больного столько лет держал и в люди вывел. Хозяйка не раз грозила выгнать его, а я довел его до дела. Теперь он мастер. Лучше его никто скота не закупит, а торговаться я сам так не умел никогда.

— Да, чужих воспитывал, а о своих забыл думать. Сергею, бедному, досталась твоя отцовская ласка, век помнить будет.

— Да, будет помнить. Я дал ему все, что мог. Я мужик — мясник, маленький человек, поднял своего сына выше самого себя. Я дал ему среднее образование, соглашался дать и высшее, но он не хотел идти по той дороге, которую я ему выбрал. И я много горя с ним видал, а если бы он окончил учительский институт, он бы счастливей был.

Я приехала в Москву, и временно Сергею пришлось поселить меня у себя. Сергей имел большую семью: двух работниц, двух собак, и еще жил с ним молодой поэт Ив. Ив. Старцев.

С первых дней Сергей начал заботиться о моем воспитании. Они со Старцевым ходили со мной в Щукинскую галерею. Сергей просил Старцева достать билет в Большой театр, он приносил много книг и до слез хохотал над моим невежеством.

— Ну, нравится тебе Москва? — спрашивал Сергей.

— Нет, — отвечала я.

— Почему?

— Потому что из книг я знаю более красивые города и людей.

— Ну что-нибудь понравилось тебе здесь?

— Нет, я какая-то безнравственная, — грустно отвечала я.

И Сергей смеялся над словом «безнравственная».

— Это нехорошее слово — так говорить не надо.

— Шура поможет тебе раздеться, — сказал Сергей в день моего приезда, когда я собиралась спать.

Я сидела с книгой, когда Шура вошла и предложила раздеть меня. Посмотрев на нее, я засмеялась и попросила только поговорить со мной. Поговорив с Шурой о деревне, о картошке, о просе, я попутно узнала, что Мариенгоф в отъезде, что она — Шура, кроме работы у Сергея, работает в театре Корша билетершей, а Эмилия, пожилая, по вечерам работает в «Стойле Пегаса».

Мне было очень хорошо у Сергея. Он каждый день приносил что-нибудь сладкое вечером. Перед школой Эмилия подавала мне вкусный завтрак. Но я заметила, что Сергея что-то беспокоить стало: он каждый день говорил о Мариенгофе, который скоро должен был вернуться, и все думал, как устроить меня. Я поехала на бывшую квартиру отца, и мне нашли комнату в квартире, где в юности жил Сергей.

Приехал Мариенгоф. Он мне понравился: покой и доброта светились в его глазах. Движения его были плавны и красивы. Сергей не имел ничего общего с Мариенгофом.

— спокойными и ласковыми.

Со слов Шуры я знала, что Мариенгоф любит какую-то девушку.

— Сергей Александрович терпеть ее не может — она при нем боится ходить к нам, — сказала Шура.

На Новый год я пришла к Сергею. Две маленькие чудные елки стояли у него на столе. Одна была скромная, зеленая, и только дождь украшал ее. Другая была красавица, пышная, серебристые ветви ее были стянуты красивыми бантами.

— Это Сергею Александровичу прислали, — сказала Шура. — Вот эту, расфуфыренную, Дункан прислала.

— Бесстыжая она, среди ночи летает к Сергею Александровичу, он иногда уже спит, а ей — хоть глаза коли, рыжей.

Потом я услышала, как Сергей смеялся и говорил Мариенгофу: «Пропал я, пропал на этот год».

(Зачеркнута вставка: «Услышав о том, что Сергей сошелся с Дункан, жена его, Зинаида Николаевна, бросилась к нему, чтобы добиться приема у Дункан. Она пошла с Мейерхольдом, который был тогда ее мужем. Оставив Дункан с ним, она с Сергеем удалилась и Зинаида Николаевна на коленях, обливаясь слезами, просила его вернуться к детям и не оставлять ее со старым нелюбимым мужем. Но Сергей был непреклонен».)

В следующий раз, когда я пришла к Сергею, Мариенгоф сказал мне, что Сергей находится на Пречистенке, д. 20, в особняке Дункан.

«Вам кого?» — грозно спросил он. Потом побежал докладывать.

Я долго сидела в ожидании Сергея. Наконец он пришел. Широкая лестница на второй этаж была покрыта мягким ковром — и Сергей неслышно подошел ко мне. «Я брился — потому так долго», — виновато сказал он.

Сергей любил пудру, но губы он никогда не красил, а в этот раз мне показалось, что его губы накрашены.

Сергей очень ласково выпроводил меня и к себе наверх не пригласил.

В другой раз я опять пошла к Мариенгофу в надежде застать Сергея там (мне нужны были деньги). Мариенгоф, как мог, мягко передал мне желание Сергея — не ходить к Дункан, а за деньгами ходить к нему — к Мариенгофу.

— Скажите ему, что я не буду больше брать у него денег. Я лучше домой уеду, если он стыдится меня... У нас в деревне говорят о таких, как он: «Залезла ворона в чужие хоромы и боится каркнуть».

Мариенгоф опешил от моей резкости, что-то стал еще говорить мне, но я убежала. Обида, стыд сжимали горло, слезы лились ручьями.

Два дня я не ходила в школу, думала уехать домой, но на третий день получила письмо из дома. Отец просил меня попросить у Сергея денег, так как его письма к нему остаются без ответа.

С письмом отца я пошла к Сергею. Со мной были и книги для школы. На этот раз я не сказала, кто я. Я написала ему записку: «С вашей сестрой случилось несчастье. Жду вас внизу». Сергей стрелой слетел с лестницы. Увидев меня живой и здоровой, он покачал головой и сказал: «Дура». Он не стал читать письмо отца. «Завтра, завтра я пошлю им денег. Идем наверх, я покажу тебя Изадоре».

За густой серой портьерой за столом сидели две женщины и один мужчина.

— Это моя сестра, — сказал Сергей.

Красивая, нарядная, как в сказке, женщина стала целовать меня, посадила рядом с собой и что-то стала говорить мне. Я ничего не понимала. Мужчина, который был с ними, объяснил:

— Изадора говорит, чтобы вы покушали с нами и выпили вина.

— Я опоздаю в школу, — сказала я.

Сергей обрадовался.

— Нет, ей надо идти в школу, когда-нибудь она еще придет.

Изадора что-то еще говорила.

— Изадора просит выпить вино, которое она налила вам, — объяснил мужчина.

Сергей кивнул мне головой, и я робко подняла высокий бокал.

— Пить надо до дна, на дне — счастье, — переводил мужчина.

— и все это казалось сном. Другая женщина за столом была Ирма Дункан, приемная дочь Айседоры. Мужчина был мужем Ирмы — Илья Ильич Шнейдер. Айседора была высокого роста, чудесные, золотисто-каштановые волосы мягко обрамляли ее лицо.

Большие глаза ее были ясны и чисты, как два озера, место бровей было нарисовано карандашом. Шелковая туника тяжелыми складками спадала до самых пят и была перехвачена затейливым поясом.

Я не стала больше ходить к Сергею. У меня теперь был его телефон, и я всегда могла с ним говорить. Деньги я получала из книжного магазина. Сергей собирался ехать за границу.

Вся Москва говорила о Дункан и Сергее. Они первые воздушные пассажиры рейса Москва — Кенигсберг. Потом Илья Ильич говорил мне:

— Сергей Александрович очень побледнел, когда стали подниматься, Айседоре-то не первый раз лететь, а ему, видно, страшновато показалось.

— У меня для вас есть завещание, оставленное Сергеем Александровичем. Если что-нибудь случится с ним — вы будете богатой наследницей. Сергей Александрович все завещал вам. Айседора оставила завещание Сергею Александровичу.

Я осталась совсем одна в Москве. Сергей обещал писать, а писем все нет и нет... Пошла на Пречистенку, Илья Ильич был приветлив. Он сказал, что Сергей жив и здоров, что он от них получил посылку, и на прощание просил заходить. В один из моих визитов Илья Ильич предложил мне переехать к ним в особняк.

— Вам будет хорошо у нас, я ведь знаю, как вы плохо живете. Переходите к нам, мы вас оденем, дадим вам комнату.

Предложение было соблазнительное, но я отказалась.

— Илья Ильич, — сказала я, — Сергей — дикий конь, садиться на шею ему нельзя.

— Я ничего не знаю о нем и не хочу знать. Он думал, что у Айседоры несметное богатство и погнался за ним. Он безобразничает там, хулиганит...

Весь гнев свой Илья Ильич выплеснул мне в лицо.

Наконец, я стала получать от Сергея письма.

В ноябре 1922 года в журнале «Гостиница для путешествующих в прекрасном» я прочитала стихотворение Сергея «Прощание с Мариенгофом»:

Что-то случилось — это «прощай» и «не зреть мне радостного дня» — не есть «до свиданья», но что — я не могла понять. Я догадалась только, что Сергей остался один и что Дункан — это палка для слепого, с помощью этой палки он ищет новое. И потом, когда он ушел от Дункан, я знала, что палка была плохая, царапала руки и что он чуть не ползком вернулся обратно.

Сергей вернулся из-за границы. Когда я приехала из деревни, он жил в квартире Мариенгофа.

себя возвращается обратно, и, только вернувшись обратно и приняв то положение, которое он оставил, уходя из комнаты, человек вспоминает, чего ему не хватает. Такое состояние было у Сергея. Он вернулся обратно, чтобы принять то положение, которое он оставил перед поездкой за границу. Но влезть в шкуру, из которой он вылез, оказалось невозможно. Ключом к этой шкуре для Сергея был Мариенгоф. Но за время его отъезда Мариенгоф женился и покрылся ржавчиной. Сергей нервничал, метался и стал пьянствовать, чего с ним до этого не случалось.

Пить вино он стал еще за границей, но там это было средство, за которое он прятался, чтобы скрыть свою досаду на Дункан и на все, что ему не нравилось. Сергей хитрил — с пьяного меньше спросу.

Теперь его постоянным местом было кафе «Стойло Пегаса», но за время его отсутствия «Стойло Пегаса» превратилось в настоящее стойло.

Сергей дал мне ключи от квартиры, и я ежедневно ходила к нему убирать комнату. Сергей был одинок и походил на человека, который потерял все, что было дорого. Его заграничные сундуки стояли посреди комнаты, и он не хотел как-нибудь лучше расставить их. «Не надо пока трогать», — сказал он мне.

На Пречистенке его ждала Дункан, там было светло, красиво, но он не шел туда. В Богословском переулке стало неуютно, бедно. Он одиноко сидел в чужой комнате и, положив на руки голову, о чем-то подолгу думал. Рядом была комната, в которой раньше помещался Сергей. Теперь там жил Мариенгоф, и облик комнаты до неузнаваемости изменился. Около большой кровати ютилась убогая детская колыбель. На столе валялись огрызки яблок и дыни. Пол и кровати имели очень неуютный вид. Но Мариенгоф со своим безукоризненным пробором на голове, с длинными ногтями на руках был по-прежнему элегантен.

«Стойла Пегаса» забрали в милицию. «Он завтра утром вернется», — сказал мне Мариенгоф, но Сергей не вернулся. Вечером из школы я не пошла к себе, а пошла к Сергею. Его все не было. Потом я нашла его в Брюсовском у Бениславской Галины Артуровны.

Галя, так она называла себя, была молодая женщина. Одета она была в скромное шерстяное платье. Тяжелые две косы украшали ее голову. Большие глаза ее в рамке длинных изогнутых ресниц были прекрасны. Маленькой упругой рукой она на прощанье крепко пожала мне руку. «Ты теперь сюда приходи к Сергею», — сказала она.

Вещи Сергея через неделю были в квартире Гали. Но скоро Сергей опять запил и не хотел идти к Гале и часто не приходил ночевать. Однажды Галя попросила меня идти вместе с ней искать Сергея. Мы нашли его в пивной, он покорно пошел за нами. В следующий раз Галя предложила мне уйти с квартиры и жить вместе с ними. Я отказалась.

— Сергей Александрович бесприютный, — говорила Галя. — Дункан для него — гибель. Он это чувствует и хочет сохранить себя. Если он останется с Дункан, то как Есенин он много потеряет и кончится это тем, что он сопьется. Подумай, пойми меня и давай вместе заботиться о нем.

Я не могла принять никакого решения и только чаще стала бывать в Брюсовском.

«Ты сейчас поедешь со мной на Пречистенку, — сказал Сергей, — мне надо заехать туда по делу». Дорогой он добавил: «В двенадцать часов нам надо уйти. Меня будут задерживать, но я должен уйти». «Хорошо», — ответила я.

Дункан, завидев Сергея, поднялась и с протянутыми вперед руками ждала его приближения. За столом было много народа, кругом были цветы, богатые корзины с цветами стояли даже на полу. Было весело, шумно, и незаметно пролетел вечер. Роковые минуты близились. Дункан с Сергеем сидели в стороне, и она, обняв его, о чем-то тихо говорила с ним. Мне стало как-то неловко и тяжело разлучать их.

— Нам пора домой, — сказала я Сергею.

Дункан испуганно, как на привидение, остановила на мне свой взор.

— Домой не надо, — по-детски произнесла она и крепче обняла Сергея.

— Сергей, ты обещал не задерживаться, скоро двенадцать, — настаивала я.

— Да, мне необходимо вернуться с ней, — сказал Сергей, не трогаясь с места. И только когда я взяла его бесцеремонно за руку, он поднялся.

Ночь была лунная. Извозчик не щадил лошади. Быстрое движение, воздух и чарующий свет луны вливали в душу что-то бодрое и веселящее.

Сергей улыбнулся, помогая мне сойти с пролетки.

Около двух месяцев Сергей не мог привыкнуть к Гале и часто, будучи пьяным, говорил извозчику: «На Пречистенку» вместо «В Брюсовский переулок». Не одну ночь мы с Галей дрожали на улице около особняка Дункан, и нередко мне приходилось поворачивать оглобли на Брюсовский переулок. Сергей не знал, что Галя была со мной и следом за нами другой дорогой возвращалась домой. Дункан давала последние вечера, она опять собиралась уехать из России. Я не хотела пропустить ни одного ее вечера, и Галя не раз была моей спутницей. Дункан была прекрасна, и до сих пор она «как мимолетное виденье, как гений чистой красоты» рисуется моим глазам. Вместо Сергея у нее появился какой-то молодой музыкант.

«Стойло Пегаса» закрылось. Мариенгоф, Ивнев и другие стали настоящими врагами. Из всей братии имажинистов около Сергея остались только Иван Грузинов и Савкин.

— Скучно, Ваня, — сказал однажды Сергей Грузинову, когда тот говорил о разных кознях бывших его друзей. — Ну их к черту.

— Знаешь что, — вдруг встрепенулся Сергей, — давай их прихлопнем, пиши!

И Сергей с Грузиновым через два дня опубликовали извещение о том, что имажинизм больше не существует и все члены этой группы могут чувствовать себя свободными. «Пусть попрыгают», — смеялся Сергей.

Имажинисты запрыгали. Они уверяли, что имажинизм жив-здоров, и всячески старались пакостить Сергею. Имажинисты еще цеплялись за жизнь. Стихи их кормить не могли, и они по примеру прежних дней решили добывать хлеб старым методом. Они открыли кафе «Калоша». «Ох, и сядут они в эту калошу, — шутил Сергей. — Не понимают люди, что не годится это теперь. Работать надо».

Пушкина, Фета, Тютчева... Ни одного свежего журнала не оставалось не просмотрено им. Ни одной книги стихов, появившейся в печати, не оставалось без внимания. Вечера уходили то на прием писателей, то на визиты к ним.

Не помню, как появилась в нашем доме Анна Абрамовна Берзинь. Светло-русая, с голубыми глазами, высокого роста и всегда с улыбкой, она почти ежедневно стала бывать у нас. Работала она в Госиздате, принадлежала МАППу, была знакома почти со всеми литературными группами и много знала о каждой в отдельности.

Стадо писателей и поэтов должно было пастись определенным пастухом, и каждый пастух (вождь) своей группы ревниво следил за своими подданными, и визит в чужую редакцию считался изменой.

— Иди к нам, Сережа, у нас хорошая молодежь, наши ребята нуждаются в тебе, и тебе у нас хорошо будет, — говорила Анна Абрамовна.

— Дорогая Анна Абрамовна, я с удовольствием помогу, кому есть нужда во мне. Ничто не мешает вам и молодым поэтам найти меня, — говорил Сергей.

<Зачеркнуто>: «Анна Абрамовна познакомила Сергея с Вардиным и вместе с Вардиным много пользы дала Сергею. Она через Вардина открыла Сергею дорогу на Кавказ. Она первая помощница и советчица во всяком деле. Галя уважала и ценила ее как друга Сергея».

Анна Абрамовна, одна из очень немногих, пользовалась доверием Гали.

Кто-то приехал из Ленинграда и рассказал Сергею, что Клюев просит милостыню. Стихи не печатают, жить нечем, и передали последнее стихотворение Клюева:

Эти строки <до слез> очень волновали Сергея.

— Боже мой, Боже мой! Такой поэт просит милостыню, что же это такое? — И он тут же уехал в Ленинград.

Клюева он нашел в прекрасной квартире, словом, в лучших условиях, чем он сам, и, по словам свидетелей, Сергей материл его в мать и в Бога. Нам он ничего не сказал.

— Чудак он, — говорил Сергей, — не понимает, что не до него сейчас людям и капризничать не время.

бойкие глаза, пухлые изнеженные руки и мягкий певучий голосок. Сергей, как отца родного, встретил Клюева. Он даже выглядеть при нем стал совсем юношей, а мы с Галей большими глазами смотрели друг на друга и старались найти в этом противном дяде что-нибудь хорошее.

— Голубушка, Галина Артуровна, можно чайку налить? — говорил он на «о» по-вологодски.

Что-то фальшивое, неестественное было в его облике. Но когда он стал читать свои стихи, я почувствовала себя совсем мизерной. Клюев, фальшивый и гадкий Клюев, стал Богом, горою по сравнению с моей маленькой особой. Голос его был чист и звучен, сам он казался выше и благородней, и мы невольно слились с его образами и мыслями и как заколдованные следили за каждым его движением. Сергей был очень доволен. Клюев жил у нас больше недели, за это время его возненавидела вся квартира, и, когда Клюев уехал, Сергей облегченно вздохнул, а Галя не хотела даже потом вспоминать о нем.

Все договоры с издателями и ходьба по редакциям были возложены на меня. Сергей только подписывал договор, а иногда доверял мне и подписывать. Секретарем его я стала по требованию Гали. Она старалась оберегать его от лишних встреч и разговоров. Сама она служила и не хотела бросать службу. Я училась во второй смене в 9-м классе и перед школой ходила в редакции.

Однажды я принесла стихотворение в редакцию журнала «Красная Новь». В кабинете Воронского я увидела человека, который стоял за его стулом и, хлопая его по плечу, над чем-то смеялся. Воронский, сгорбившись и тряся свою лысую голову, вторил ему.

Я подала стихотворение Воронскому. Воронский, подняв глаза на Маяковского, сказал: «Есенин», — и стихотворение оказалось в руках Маяковского.

У меня вспыхнуло все лицо.

— Александр Константинович, — сказала я, — Сергей очень не любит, когда его ненапечатанные стихи читают без разрешения автора.

Маяковский выпрямился.

— Кто это? — спросил он Воронского, указывая на меня глазами.

— Это сестра Есенина, — ответил Воронский.

— Передайте Сергею Александровичу, что я не стал читать, — сказал Маяковский и вернул стихотворение Воронскому.

— Это благородно, — сказал Сергей, когда узнал об этом из моего рассказа.

Спустя немного времени Маяковский пригласил Сергея к себе в гости. И Сергей все собирался пригласить к себе Маяковского.

не заглядывать в рукопись, пока он не скажет: «Уберите это».

Сергей зорко следил за каждым моим движением и часто до слез доводил меня своей придирчивостью. «Боже мой, Боже мой, — говорил он, — и когда же ты, дура, будешь умной. Нет, я не могу больше, я напишу отцу, пусть хоть он тебя поучит уму-разуму». Я притворялась, что очень огорчена его бранью. Я знала, что он и есть для меня и отец и мать. Отец при мне говорил ему: «Ты берешь ее, ты будешь и учить ее по своему усмотрению. Она глупа еще, и вожжей из рук не выпускай, чуть что — одерни». Я хорошо знала, что писать он не будет, а его тон и словарь брани были так похожи на брань матери с ним, что мне иногда хотелось сказать ему: «Здравствуйте, мамаша, Татьяна Федоровна!»

Но таким тоном он бранился, когда не было большой вины, например, лишняя трата последних денег на перчатки, пудру или порчу туфель и платья. Когда он был сердит по-настоящему, он не бранился, взгляд его становился тяжелым, глаза из синих делались оловянными, и казалось, он сверлит твою душу до самых сокровенных мест. Я мало видела его таким, но люди, которые испытали на себе этот взгляд, старались больше не попадаться Сергею на глаза.

Было время, когда советской власти приходилось как на аркане тащить наших немытых, нечесаных людей в храм искусства и науки.

И эти корявые люди, в валенках, в кислых шубах с махоркой в кармане, пришли в литературу, в вузы и повсюду. Своими грубыми руками они бесцеремонно ощупывали все, что их интересовало, и все было покорно им. Ужас и трепет был в душе старой интеллигенции, это казалось кощунством над веками созданной культурой.

— его родные братья, что им надо помочь, а не шарахаться от них. И он охотно шел на помощь каждому, кто нуждался в нем, и по-товарищески помогал молодым поэтам. <Об этом говорит> одно из последних писем к молодому поэту Якову Цейтлину. <См. ПСС С. А. Есенина, т. 6, с. 231>.

Но иногда, особенно после разговора с одним очень уважаемым критиком, старым партийцем, Сергею казалось, что все кончено, что и через 50 лет не будет просвета в литературе.

Писать по линии, загнать в рамку литературу — это значит — гибель. Не всякая птица в клетке веселится.

И Сергею мерещилась страшная нищета, голод, он хотел не думать о будущем, но требования МАППа, ВАППа, РАППа грозили гибелью. Он начинал задыхаться от ужаса. «Умирать надо», — отвечал он вслух на свои думы...

— Не знаю, поймешь ли ты меня, Екатерина — умирать надо, — после недолгой паузы добавил он.

— Ты видишь, какое время? — сощурив глаза, спросил Сергей.

— И ты себе места не найдешь в этом времени? — закончила я.

— Да, не найду, — отрезал он. — Я не могу себе даже на хлеб заработать.

— Ты просто устал, Сергей, не будешь писать стихи, что-нибудь другое делать будешь. Ты молодой, сильный и себе места не найдешь?! Ведь не все люди пишут стихи, живут не хуже тебя.

— И каждый у своего дела, — уныло проговорил он.

— Ну сейчас наша страна строит новый дом, и, чтобы скорее построить, хозяин распорядился бросить все посторонние занятия и таскать бревна и петь «Дубинушку», потому что под эту песню работать легче, а тех, кто хочет петь «Накинув плащ с гитарой под полою», пошлют к черту и кушать не дадут. Когда дом готов будет, тогда пиши и ори как хочешь и как умеешь.

— А ты иногда умной бываешь, — улыбнулся Сергей.

Однажды Сергею предложили написать несколько строк для рекламы. «О, нет, это не моя специальность, — засмеялся Сергей, — никаких ваших денег не надо». Не раз Сергею указывали, как <как Маяковский> можно выколачивать деньги на строчках. «Почему вы не последуете <его> такому примеру, — говорили Сергею, — разве ваши строчки нельзя также разбить на слова?» «Не все, но многие можно, только так мудрить не надо, это даст больше денег, но зато читатель не скажет спасибо».

Сергей никому не верил и ни при ком не хотел быть откровенным.

— другие люди, не колеблющиеся, а твердо и смело шагающие вперед, окружили его — он стал спокойнее, смелее и чудесные, нежные, персидские мотивы лились из его уст.

«Персидские мотивы» посвящены Чагину Петру Ивановичу.

Галя делала все возможное, чтобы обеспечить покой и удобства Сергею. Она нашла хорошую опытную домработницу. Зная любовь Сергея к порядку, она, начиная с костюмов и кончая носками, сама следила за чисткой и починкой. Везде и во всем она завела строгий порядок. Сергей очень ценил ее внимание.

— Галя, вы очень хорошая, вы самый близкий, самый лучший друг мне. Но я не люблю вас как женщину. Вам надо было родиться мужчиной, у вас мужской характер и мужское мышление.

Длинные ресницы Гали на минуту закрывали глаза, и потом она говорила:

— Сергей Александрович, я от вас ничего не требую, я не посягаю на вашу свободу, и нечего вам беспокоиться.

Сергей охотно и откровенно рассказывал ей обо всем, что бы она ни спросила. Он умел хорошо рассказывать, и такие минуты были для нас лучше всего на свете.

Некоторые из гостей Сергея, узнав, что Галя только друг его, решили ухаживать за ней, и подчас довольно назойливо. Сергей заметил и, чтобы прекратить волокитство, неприятное Гале, однажды сказал ей: «О вас могут нехорошо думать. Давайте поженимся». Галя отрицательно покачала головой. «Нет, Сергей Александрович, что обо мне будут думать, мне все равно. Я не пойду за вас замуж только из-за того, чтобы люди обо мне лучше думали».

Нередко к нам на обед приходили бедные, больные поэты. Ровесники Сергея, они казались стариками перед ним. Голодные, плохо одетые и бесприютные, у Сергея они вызывали боль и ужас.

Особенно часто к нам ходил поэт Алексей Ганин. С нами он почти не говорил, но при появлении Сергея он оживал. Он читал ему свои стихи, много говорил о каких-то планах и однажды явился с тетрадью, которую хотел показать наедине Сергею. В тетради был план свержения советской власти.

— Все это хорошо, — сказал Сергей, — только вот что, такие вещи при себе не имеют. Ты сожги все это и на время перестань думать. Тебе надо отдохнуть, поправиться, тогда и говорить будем.

Сергей просил Галю похлопотать о лечении Ганина.

— Вы знаете, этот Ганин был женихом Зинаиды,— как-то сказал Сергей.

И мы с Галей узнали историю женитьбы Сергея на Зинаиде Райх.

Зинаида Николаевна Райх работала секретарем в журнале, Сергей приехал из армии, в военной форме зашел в редакцию. «Когда я ей сказал, кто я (чтобы она доложила редактору), она не поверила и стала уверять, что она знает Есенина. Есенин кудрявый (мои волосы были сняты). Она сердилась, я смотрел на нее, и она мне нравилась. Вышедший из кабинета редактор помирил нас. Потом она оказалась невестой Ганина, с которым я был хорошо знаком. Я был приглашен на свадьбу как шафер. Венчаться они решили не в городе, а в местечке, до которого надо было ехать пароходом. Пока мы плыли, роли наши переменились: я стал женихом, а Ганин шафером».

Николаевна много раз просила его вернуться, но Сергей упрямо отходил.

— У меня правило, раз ушел, я больше не вернусь, — сказал он Гале.

— Сегодня я иду к своим детям, хочешь пойти со мной? — сказал Сергей, одеваясь более тщательно, чем всегда.

Я согласилась, и через час мы уже звонили в квартиру Мейерхольда.

— Котик, тебя не просят подходить к двери, — услышали мы женский голос.

— Котик, скажите Танечке, что папа пришел.

Чудесный мальчик лет трех с любопытством осмотрел нас и, важно положив ручонки в карманы штанишек, закричал во все горло: «Таничка, к тебе Есенин пришел!»

Мы разделись и прошли в детскую комнату. Из противоположной двери нам навстречу шла девочка. Девочка была белокурая, с голубыми глазками. Потупив взор, она молча подошла к Сергею, и он робко, как к иконе, приложился к ее чудесной головке. Мы все трое стояли и не знали, что делать. Сергей совсем смутился и имел вид мальчика. Секунды казались вечностью. Я поняла, почему Сергей пригласил меня. Девочка была серьезна и молчалива, мы были чужие. Наконец отношения наладились, я села за игрушки, а они уселись за маленький детский столик, и Сергей осторожно искал дорогу к детскому миру своей крохотной дочурки. Вдруг открылась дверь, и женщина, стройная, молодая, черноокая, остановилась на пороге, в руках у нее было глаженое белье. Она как девушка была смущена, кивнув головой Сергею, торопливо побежала по комнате к другой двери. «Боже мой, — думала я, — зачем бросил такую красавицу?» Мальчик был копия матери.

По дороге домой мы ни слова не говорили о детях, было неловко и грустно.

В начале 1924 года оставалось одно место, где Сергей мало пил, — это деревня. В деревне ему многое надо было освоить, понять, как мужик относится к новому. И он подолгу толковал с мужиками и охотно слушал их. «Поэма о 36», стихи «Отговорила роща золотая...», «Каждый труд благослови, удача...» и много других написаны в деревне. Но потом он и в деревне стал пить. Отец и мать испуганно смотрели на шатающегося Сергея. Они забыли, что вчера ссорились между собой. Сегодня общее горе заставило забыть все.

«Боже мой, Боже мой! Векую оставил мя еси», — с трудом сдерживая слезы, повторял отец. Мать, как всегда, подобралась, выпрямилась, и только частое сморкание выдавало ее душевную тревогу. «Нет, это что-то неладное тут, никогда не был пьяницей, и вдруг такая пакость». Когда мы уезжали в Москву, мать мне по секрету сказала: «В Марьиной Роще, в Москве, есть дача Галкина (эту дачу все знают): Там живет гадалка, которая может помочь нам с Сергеем. Сходи к ней, ради Бога, я тебя очень прошу».

Через две недели она за нами следом сама явилась в Москву. «Я ведь знаю, что ты ничего не сделаешь, — сказала она мне и отправилась в Марьину Рощу. Вернулась ни с чем. Гадалка уехала.

В 1922 году у нас в деревне был большой пожар, сгорело 250 домов, в том числе и наш дом. Сергей был за границей, и временно до его приезда нам пришлось построить маленький домик в саду. Теперь надо было строить настоящую избу. Сергей давал деньги, строить можно, но отец вдруг заявил, «что, пожалуй, нечего строить. Нечего зря тянуть с него, дом наш ему не нужен, а нам и так хорошо». «Рассудила голь поперек и вдоль, — сказала мать. — Это почему же ему дом не нужен? Ему не нужен — нам нужен, а будет у нас, будет и у него». И дом построили.

Мало ли что в жизни бывает. Ему только 29 лет. Сколько людей наших сбивалось с дороги, в опорках, без порток домой являлись из города, а теперь люди, да еще люди-то какие стали. Бог милостив, всяко бывает и все проходит.

Она везде, где возможно, заказала моленье о Сергее. Сбегала за восемь верст в монастырь за советом и сама усердно молилась. Отец наш редко молился, всегда шутил над молящимися не в меру. Но теперь, как стон, часто вырывалось у него: «Боже, милостив буде мне, грешному».

Один раз, возвращаясь из школы, я была удивлена, увидев много крови по всей нашей лестнице. Оля, наша работница, открыв мне дверь, грозно набросилась на меня. «Где вы пропали все? Сергей Александрович чуть жив». От Оли я узнала, что Сергея «скорой помощью» отправили в Екатерининскую больницу. Лестница была залита его кровью. Сергей опять стал много пить. С одним из прихлебателей он возвращался домой на извозчике. Извозчика мы знали, потому что он часто нанимался нами на круглые сутки. Ветер сорван шляпу с головы Сергея и понес ее к тротуару. Сергей побежал за шляпой. На обледеневшем тротуаре он поскользнулся и со всей силой упавшего ударил рукой в стекло подвального помещения. Стекло перерезало вены.

Врач был удивлен, что в желудке Сергея, кроме вина, ничего съестного не было обнаружено. Сергей сутками ничего не кушал, когда пил вино.

беспризорные мальчики-калеки. Они много рассказывали ему о себе, пели ему свои песни, и Сергей нежно гладил здоровой рукой их стриженые головы. Меня удивило появившееся у Сергея что-то неземное. Он как святой понимал и прощал все недостатки людям. Он избегал говорить о ком-нибудь плохо, и, когда мы с Галей говорили о ком-нибудь резко, Сергей укоризненно качал головой и говорил: «У каждого человека есть хорошее. Надо только найти его».

Скоро из Екатерининской больницы, благодаря вниманию Вардина и Анны Абрамовны, Сергей был переведен в Кремлевскую больницу. Там ему было покойней и лучше. В больнице Сергей не переставал работать. Он очень много читал и писал стихи.

В Кремлевской больнице написано стихотворение:

Очень часто у большинства людей бывает такая история (особенно это видно у детей). Например, у моего соседа была коза, и козу эту надо было летом стеречь. Двенадцатилетний сын его ни за что не хочет стеречь один, но с кем-нибудь он охотно караулит весь день. И другое: ребенок дома не хочет ничего делать, а смотришь, у соседа он копает грядки, несет воду и т. д. Недаром пословица есть: «За компанию и поп пляшет».

Сергей как ребенок был подвержен этой слабости.

С кем-нибудь он в огонь и в воду полезет. Один он не мог выпить рюмку вина, один он не будет завтракать. После поездки за границу близкими Сергея стали люди, которые после смерти Ленина почти все оказались в оппозиции. Эти люди не верили в победу социализма. Им мерещилась гибель Советского Союза. «Наш конец — это конец февральской (?) революции», — с горькой иронией говорил один очень уважаемый Сергеем критик. И струны души Сергея, как эолова арфа, запели о гибели. Галя металась, ругалась, но дать других людей она была не в силах.

Сергею настоящую дорогу. И Галя с радостью смотрела, как у Сергея на месте ран появлялась новая нежная кожица. Но Москва была сильнее Чагина. Сергей стал догадываться о вреде Москвы и искать выхода.

Летом 1924 года Сергею довелось быть на приеме у Михаила Ивановича Калинина. Михаил Иванович пригласил Сергея в гости к себе в Тверь, на родину.

Сергей был очарован приглашением наркома. Он совсем перестал пить и готовился к поездке, как к великому таинству.

Сергей не застал Калинина дома. Михаил Иванович был на гумне. С цепом в руках, утирая платком струившийся по лицу пот, Михаил Иванович с улыбкой встретил Сергея.

— Умеешь, — показывая на рожь, спросил Калинин.

Три дня Сергей гостил у Калинина. Вернулся он бодрым, довольным.

— Знаете, Галя, это как во сне, сам народ правит государством…

Сергей любил все анекдоты о Калинине и всегда смеялся от души над ними.

Вот один из них. Калинин едет к себе на родину, дорога тяжелая, колеса телеги визжат и спотыкаются.

«Ты что же не подмазал колеса», — спрашивает Калинин мужика. «Да подмазал я, — ответил мужик,— только мазут никуда не годится. Какая власть, такая мазь!» — закончил мужик.

Простота, умение понять мужика и помочь ему сделали имя Михаила Ивановича настолько популярным среди крестьян, что при каждой несправедливости местной власти каждая баба на последние деньги ехала в Москву и находила все, что было ей нужно, у Калинина.

— До Бога высоко, до Кремля далеко, а вот я к Михаилу Ивановичу съезжу и найду управу на вас, — говорила баба в сельсовете.

И действительно, просители всегда находили все ответы у всероссийского старосты.

Когда Сергей бывал в отъезде, Галя иногда поздно возвращалась с работы. Но при нем она аккуратно приходила домой. В этот раз она почему-то задержалась в редакции дольше обыкновенного и вернулась в одиннадцать часов. Следом за ней пришел Сергей. Сергей был трезвым, и настроение его казалось хорошим. За ужином он шутил, смеялся. Галя казалась чем-то смущенной и говорила совсем мало.

— Да, ты знаешь, — обратился Сергей ко мне, — мы сегодня с Галей в театре встретились, видела бы ты, как она смутилась. Бросьте, Галя, ничего дурного не случилось! — улыбаясь, говорил Сергей. — Это Покровский был с вами?

Гром, пожар, ничто не могло так ошарашить меня, как это известие. Покровский был близкий человек Гали до Сергея. У него была жена, но Галя без Сергея иногда встречалась с ним. Я знала это.

Конец покою, Сергей опять без угла и одинок…

Сергей быстро уехал на Кавказ.

Мне он прислал пьяное письмо, где требовал немедленного моего ухода от Гали. «Уйди тихо, — писал он. — У Гали своя личная жизнь, и ей мешать не надо». Галя была грустна и оправдывала себя тем, что Сергей не любит ее. Потому она и встречалась с Покровским.

…

Я познакомилась с ленинградской поэтессой Марией Шкапской. Несколько дней спустя Шкапская позвонила мне по телефону и изъявила свое желание видеть меня, т. е. зайти к нам с очень хорошей своей приятельницей Софьей Андреевной Толстой. У нас был тихий приятный вечер. Сергей, Галя и я, и никого чужих.

Желание Шкапской меня очень смутило, и когда я вошла в комнату спросить: «Можно ли зайти к нам Шкапской?» — Сергей и Галя поняли мое положение и, улыбнувшись, согласились принять. Шкапская пришла с молодой женщиной. Женщина была высокого роста, некрасивая, но приятная. Это и была Софья Андреевна Толстая. Внучка Льва Николаевича Толстого.

Вечер закончился так же хорошо, как и начался. Сергей пошел провожать наших гостей, и мы с Галей решили, что Толстая очень приятная женщина. Вернувшись, Сергей согласился с нами и, улыбнувшись, добавил: «Надо поволочиться, Пильняк за ней ухаживает, а я отобью».

Скоро Сергей опять уехал на Кавказ и пробыл там довольно долго, но, вернувшись, не забыл своей новой знакомой и в июне 1925 года переехал жить на квартиру к С. А. Толстой.

Один раз Сергей вернулся домой в состоянии худшем, чем обыкновенно. Соня увела его спать. Мы с Ильей (Илья — двоюродный брат, круглый сирота) сидели каждый за своей книгой. Через несколько минут Соня вернулась и послала к Сергею Илью. «Иди к нему, он не хочет, чтоб я была с ним».

Илья вернулся быстрее, чем Соня. «Выгнал», — уныло сказал Илья.

Когда я вошла к Сергею, он лежал с закрытыми глазами и, не открывая глаз, спросил: «Кто?» Я ответила, тихо села на маленькую скамеечку у его ног.

— Екатерина, ты веришь в Бога? — спросил Сергей.

— Верю, — ответила я.

Сергей метался в кровати, стонал и вдруг сел, отбросив одеяло. Перед кроватью висело распятье. Подняв руки, Сергей стал молиться: «Господи, ты видишь, как я страдаю, как тяжело мне…»

С трудом в этот вечер уложили его спать. Утром Соня сказала мне, что я вчера была похожа на старушку. Такой она меня видела в первый раз, но Галя много раз видела меня такой, и я опять побежала к Гале. «Необходимо в больницу, — сказала Галя. — Это опять начало горячки».

Сергей не хотел слушать ни о какой больнице. Он придумыват всякие преграды и сердился, когда они рушились. Соня хотела быть помощницей ему, она хотела, чтобы ни одно слово, написанное его рукой, не пропало. Сергей не любил оставлять ненужное. Его раздражала ее излишняя забота, но он стеснялся сказать ей об этом, и раздраженность накапливалась с каждым днем.

— Она заживо из меня музей хочет сделать, какой ужас! Как это тяжело. Везде во всем музей.

«и толстовской родни») наводило на него тоску. (Где бы Сергей ни жил, я не видела на стенах его комнаты портретов, дома в деревне он бесцеремонно стаскивал со стен все портреты, картины.) Только однажды он высказал свое недовольство, но в таком виде, что понять было невозможно, чего он хочет. Он остановился перед большим портретом Толстого и, сощурившись, обратился к Соне: «Знаете, Соня, а все-таки ваш дедушка был ханжа».

Хозяйство Сони было плохо налажено. Непочиненные носки, недостаток чистых носовых платков его тоже бесили. Соня не знала, как важны эти мелочи для Сергея, а Сергей считал неудобным ее переделывать и учить. Здоровому человеку все это легко можно было уладить. Соня беспрекословно исполняла все его желания, но он не высказывал никаких желаний.

Наконец Сергей согласился лечь в больницу для нервнобольных.

Артисты, поэты и много разных людей посещали Сергея в больнице. Однажды Сергей сказал мне: «Знаешь, кто был у меня сегодня? Мариенгоф. А вчера у меня был Церетели, он читал мне мои стихи. Прекрасно читал».

В больнице Сергея поместили в хорошей комнате. Он повеселел — никто его не достанет теперь. Много читал, писай чудесные стихи, играл с азартом в бильярд и строил планы на будущее. «Еду в Ленинград. Попрошу дать мне журнал. Буду редактором. Отберу для своего журнала молодых талантливых поэтов и писателей. Журнал буду издавать по типу «Современника». К этому времени напишу поэму «Цветы», куплю квартиру, женюсь на молодой, чистой девушке и буду жить. Знаете, надо идти в ногу со временем. Хуже нет ждать да догонять».

<декабря> я видела его в последний раз. Он был здоров и тверд. 27 декабря 1925 года Есенин умер.

<1957—1965>