«…Я ХОТЕЛ ПИСАТЬ ТОЛЬКО ОДНУ ПРАВДУ…»
(О дневниковой прозе поэта Рюрика ИВНЕВА)
Рюрик Ивнев — имя звучное и запоминающееся. Его как поэта ценили Есенин и Мандельштам; его стихи, рассказы, повести в 1910-1920-х гг. занимали полосы лучших газет и журналов; без его участия трудно было представить вечер поэзии в элитарном артистическом кафе или в клубе Красной Армии. Эти какие-то всеохватность и вездесущность проистекали из внутреннего состояния его неуемной души, всегда остававшейся детски-бесхитростной, жадной до новых впечатлений и жаждущей обнять весь мир.
Трудно назвать представителя культуры Серебряного века, с которым бы Ивнев не был знаком; с большей частью их — поэтами, художниками, актерами — если и не дружил, то приятельствовал. Очевидно, что и он был всем им необходим. Какова была природа его обаяния, почему столь многим людям, причем незаурядным деятелям культуры, видным партийным, государственным персонам, было душевно уютно и комфортно с ним, — это, видимо, так и останется загадкой.
Не случайно, несмотря на то, что Ивнев входил в определенные поэтические группировки, он в них обычно смотрелся «белой вороной»: среди футуристов — как будто символистом, между имажинистами — каким-то экспрессионистом. Взвинченная лирика его первых и наиболее интересных поэтических книг, обычно балансировавшая на грани то экстаза, то покаянного самобичевания, вдруг легко могла усмирить свои порывы, облекаясь в осязаемо-ясные формы, и, казалось, заключала себя в тихую гавань акмеизма.
Важно же то, что все эти качества его лирики присущи его дневниковой прозе — само осознание им себя как творческой личности происходило в подростковом возрасте, реализуясь параллельно в попытках стихотворства, не уступающего поэзии его кумира тех лет Семена Надсона, и в стремлении аккуратно фиксировать в поденных записях более всего взволновавшие его происшествия, мнения, настроения.
Поначалу эти дневниковые записи необыкновенно лаконичны, да и нередко скучно-однообразны: «Получил (ответил на) письмо…», «День прошел довольно хорошо», «Было очень весело»… Но постепенно автор дневника входит во вкус, и на его страницах отражается необыкновенно бурная жизнь тифлисских кадетов: изготовление ими рукописных газет, обсуждение стихов и статей друг друга, некрасивые истории с воровством и реакция на них, участие в любительских спектаклях, первые сердечные тайны, походы в театр и в гости. Ну и конечно, все начинает окрашиваться кровавыми отсветами эпохи — политические события то и дело врываются под мирную сень классов, производя смущение в умах и поляризуя их. Миша Ковалев (таково настоящее имя Рюрика Ивнева) и его ближайшие друзья, среди которых будущий большевик и советский военачальник Павел Павлов, разумеется, в стане либо «красных», либо им сочувствующих.
По дневнику видно, насколько интенсивным было интеллектуальное возрастание его автора: постоянно расширялся круг чтения, все разнообразнее становились интересы (один из самых острых касается религиозных предметов — таинства исповеди, проблемы веры и неверия), все меньше оставалось незаполненных бисерным почерком страниц в заветной тетрадке, куда вписывались стихи. И вот уже не только товарищи-кадеты, но и офицер-воспитатель Г. А. Докучаев как-то на уроке указал на него помощнику инспектора: «Это у нас вон поэт». Тот ответил: «Знаю» (запись от 18 мая 1907 г.).
О дневнике становится известно товарищам, хотя автор если и зачитывал из него кое-какие фрагменты, то только самым близким друзьям. Он замечает, что у него без спросу из тумбочки брали тетрадку, читали. И тут кадет Ковалев превращается в жесткого цензора, вооружается ножницами и не предназначенные, на его взгляд, места (от одного слова — чьего-то имени — до целых больших абзацев и даже страниц) безжалостно удаляет. В таком, слегка обкорнанном виде и сохранился до наших дней кадетский дневник. И все же он остается интересным и увлекательным. Не случайно же он понравился Есенину, читавшему его в 1915 г., и тоже с многочисленными изъятиями. Кстати сказать, Есенин, судя по его письму (до нас дошел, возможно, не аутентичный его текст, а воспроизведенный Ивневым по памяти, поскольку в свое время переписка друзей была ими по договоренности сожжена), читал дневниковые тетрадки не только нам известные, но и ныне утраченные. Поэтому есть смысл привести здесь полностью это письмо:
«Дорогой Рюрик!
Прочел твои дневники 1906-1910 годов. Как в зеркале, увидел все то, о чем ты вспоминаешь. Очень понравилась мне игра в "морской бой" с твоим закадычным другом Павликом Павловым. А игра в "историю Рима". Это же надо додуматься до этого. Два брата Липпомана, их мамаша и друг дома ксендз. Это прямо страницы из повести. Хохотал, когда читал про шельму Андроникова, изгнанного из пажеского корпуса в Петербурге. Особенно выпукло вижу Вакилова, умевшего с изумительной точностью передразнивать всех, от директора Кадетского корпуса до священника Зверева, сменившего мундир драгунского офицера на рясу. А когда читал страницу, в которой ты описываешь, как кадеты забросали сапогами дежурного офицера за его "провокаторские способности", пожалел, что меня не было среди этих кадетов. Завтра ночью буду продолжать чтение. Обнимаю. Твой Сергей Есенин». <…>
А. Дмитриев, Н. Леонтьев
Рюрик ИВНЕВ
ДНЕВНИК 1906-1980
1918 год
<…>
1 янв<аря> утром. Только что встал. У Есениных. Вчера у них встречали Новый год (они, Володя Ч<ернявский>, Орешин и я), и я остался ночевать. Боже мой! Как хорошо! Слышу чудесный голос… (рабочий поет за стеной). Так хорошо слышно, будто он поет здесь, в этой комнате.
1 янв<аря>. Днем. У него на квартире. (Заходил по делу, насчет письма в редакцию «Известий» по поводу митинга «Интеллигенция и народ»). невольно имел против него какое-то предубеждение. Увидел — и все растаяло. [Чудесное] Хорошее рукопожатие у него, и весь он — флюидически приятен.
1 янв<аря>. 1918 г. вечером, дома. У Есенина встретился с Орешиным. Он спрашивает меня:
— Ивнев, когда у вас вышла последняя книга?
Я отвечаю:
— Около года назад.
— Интересно бы почитать ваши стихи, я их совсем не знаю, — сказал он.
<ному> пов<еренному> Переплетнику (нам совсем незнакомому)), т. е. уже после маскарада и у Переплетника, полупьяный [говорил напившись], целовал мне руки и говорил, что за моими стихами он следил давно и [знает] каждый номер «тоненьких книжек», в которых были напечатаны мол стихи, он помнит и любит. Какая [непонятная] темная человеческая душа. И любит, и делает вид, что не любит, и доброжелательствует, и притворяется, что «ничего моего не читал».
Меня поразила эта черта, особенно в таком молодом сердце.
1 янв<аря> вечером, дома. Пью чай с вареньем. Вчера Есенин и Орешин были пьяны (полупьяны, но это еще «лучше») и много наболтали мне.
— о, какая эта гниль!) «литературные нравы». Какая зависть, какие интриги, какая ложь! Как я счастлив, что живу не «литературною», а «домашней» жизнью. Самые пошлые «домашние дрязги» лучше «литературных пакостей».
Как больно, Боже, как больно и как грустно. («Больно», «грустно» — это мало! Просто невыносимо!) <…>
1919 год
<…>
19 янв<аря> в своей новой комнате (на Козицком). Хожу по комнате с Сережей (Есениным), смотря на портреты, развешенные Свирским (Достоевского, Пушкина, Толстого, Лермонтова). «мельче» писатель, тем больше у него в комнате портретов великих людей. Отсюда, конечно, не следует, что если великий писатель увесит свою комнату портретами, то он станет «мелким».
P. S. Я живу в комнате, которая была кабинетом Свирского (он переехал в Петербург).
19 янв<аря>, полдень — час. Спускаясь к Дмитровке с С. Есениным и потом в «Метрополе» сидя у Рукавишникова. «литературы». Боже мой! Бежать бы, бежать хота бы на край света!
P. S. И Р<укавишников>, и Е<сенин> лично мне симпатичны как люди. <…>
1923 год
<…>
2 мая. После встреч с Петровским (2 раза), смотря на его измученное, светлое и прекрасное лицо. «аванса», но авансов не дают. У нас царит какая-то безумная, паническая боязнь оригинальной строчки, оригинального слова. Печатается серая скучная вата. Все живое (подлинное) мечется и мучается.
Есенин приезжает в июне (письмо Мариенгофу). (Имеется в виду недатированное письмо А. Б. Мариенгофу, которое Есенин начинает так: «Милый Рыжий! В июне буду в Москве…» (Есенин С. А. Собр. соч.: В 6 т. М., 1980. Т. VI. С. 137). Вернулся поэт в Москву только 3 августа. С мая 1922 г. Есенин со своей женой А. Дункан находился в турне по странам Европы и США.). Я его очень люблю, но ужасно неприятно иметь с ним дело. Он — хищник, интриган, коварный, вот уж на кого нельзя положиться. И все это под ласковой улыбочкой. Его скандальная связь с Дункан (старухой по сравнению с ним) не может быть оправдана ничем. Ужасно то, что сам он не сознает, как он жалок в роли «альфонса», — но в то же время это такой громадный талант, что ему можно простить всё, даже убийство. <…>
<…>
Есенин содрал кожу с Нарбута и Зенкевича, сделал из нее флаг и вышел на улицу. Его заметили. Он стал знаменит, а Нарбут-Зенкевич (кожа-то!) остались в тени. (К лит<ературной> характ<еристике> Есенина.) <…>
<…>
4 августа, утро. Москва. Вчера приехал Есенин. Познакомился с Айседорой Дункан. Обедали в Эрмитаже. Сережа вел себя ужасно: напился пьяным, ругал Айседору и «жидов» на весь ресторан. Любимое его выражение: «ебал я всех». Кроме этого, другие ругательства и выражения вроде этого так и сыплются у него из уст. Зал был шокирован. А<йседора>, видно, его безумно любит. Жаловалась мне на его поведение. Она — обаятельна. Я старался найти на ее лице следы прожитых лет (ей, говорят, за 50) и не мог. Совсем молодая женщина.
Сережа так же мил и молод, как был. Я не видел его два года. Встреча была самая сердечная. Не знаю, что будет дальше.
<уста>. В Париже Е<сенин> видел Мишу Струве. Он служит (убирает провол<очные> загражд<ения>, оставшиеся от войны). Сер<гей> говорит, что он нуждается.
Из старых друзей времен Петербурга <19>13-<19>16 гг. видел он Костю Ляндау — с женой. Он стремится в Россию.
<гий> Иванов укатил в Лондон (устроился в Рус<ское> представительство). Это прямо чудовищно. Как могли его назначить хотя бы на должность переписчика. Достаточно один раз увидеть милого Жоржика, чтобы понять, что он может делать все, кроме «дела».
Адамович в Ницце у родных. Вот его я хотел бы повидать. Вспомнил нашу трогательную дружбу-роман в Петербурге в 1913 году. <…>
<…>
5 авг<уста>. Кто-то сказал, что Есенин для Дункан — белый негр.
P. S. Н. Е. Флейшер говорила вчера, что Айседоре под шестьдесят, а Сережа позавчера уверял меня (хотя я, конечно, не спрашивал), что ей 37 лет.
«С Дункан», — видя недоумение, прибавил: «Ведь они поженились в прошлом году». Она сказала безразлично: «Вот как?»
Вот как может политика притупить мозги даже самого культ<урного> человека. Не знать Есенина — вот это анекдотично<…>
<…>
8 авг<уста>. Сережа сегодня говорит про Кусикова: «Дурак! Связался со старой бабой пятидесятилетней, думал, у нее деньги есть, а у нее ни черта нет».
Я подумал: «Вот великолепный выход из положения мужа 57-летней Дункан! И все-таки, несмотря на все эти несуразности, в нем есть что-то обаятельное».
<уста>. <…> В моей книге «Четыре выстрела…» я описывал встречу (в самом начале революции, в Петербурге) с Есениным, Орешиным и еще каким-то поэтом. И через три года обнаруживается (сегодня!), что этот «какой-то поэт» — Клычков.
В пьяном виде, ударяя себя в грудь, почти со слезами на глазах, он мне открылся, как он глубоко уязвлен и оскорблен этим «какой-то». Теперь только я понял причину его неприязни ко мне. А я и вовсе не думал обидеть его: действительно, забыл — кто был тогда третьим, только сейчас припомнил — это был действительно Клычков. (Имеется в виду фраза, обращенная к Есенину: «Помнишь, мы встретились на Невском, через несколько дней после Февральской революции. Ты шел с Клюевым и еще с каким-то поэтом» (Ивнев Р. Четыре выстрела в Есенина, Кусикова, Мариенгофа, Шершеневича. <М.>: Имажинисты, <1921>. С. 8). Таким образом, в Дневнике Ивнев нечаянно упомянул П. В. Орешина вместо Н. А. Клюева).
<…>
<…>
21 августа. Сегодня у Есенина «аудиенция» у Троцкого. Сережа хочет хлопотать о журнале для большого издательства. Блюмкин предупредил Сережу за обедом в кафэ «Пегас», что Троцкий действует гипнотически на людей и что Маяковский, когда говорил с Троцким, «дрожал, как щенок».
Все это довольно комично, но очень жизненно.
Здесь, конечно, не Троцкий как Троцкий, а Троцкий как гипнотизирующая своей всемирной известностью личность.
Вечер Есенина прошел блестяще. (Речь идет о первом публичном выступлении Есенина после возвращения из-за границы; он читал стихи из цикла «Москва кабацкая» и отрывки из драмы «Страна негодяев»). Переполненный зал Политехнического музея. Атакующие кассы толпы. Конная милиция у входа. Но говорил он о загранице очень плохо, сбивался, начинал повторяться. В зале послышались смешки, но Есенин вышел из неловкого положения. Чистосердечно улыбнулся, махнул рукой и сказал:
— Не умею рассказывать. Прочту лучше стихи.
Я выступал с речью «Есенин и современность». Хотя все говорили, что речь была удачная, но я остался ею недоволен и ушел в угнетенном настроении.
В конце вечера к Сереже подошли два представителя политконтроля ГПУ. Не знаю, о чем они говорили с ним, но в это время подошел Блюмкин (секретарь Троцкого), прервал их беседу и увел Есенина.
23 августа. Сережа будет редактором толстого журнала. Блок имажинистов и крестьянских поэтов. Он какой-то странный. О беседе с Троцким ничего путного не рассказал. В общем, говорит, что Троцкий принял его хорошо. И он «очарован» Троцким.
У нас будет журнал «Вольнодумец» (результат визита Есенина к Троцкому). Не думаю, чтобы вышло из него чего-нибудь особенное, принимая во внимание узурпаторские наклонности Мариенгофа. Он был так беспомощен и жалок без Сережи, и в этот период я его очень любил и жалел, а теперь он так явно извлекает выгоды, «выжимая сок» из своей дружбы с Сережей. Все это противно до тошноты, и у меня нет никакой радости, несмотря на то, что, вероятно, я смогу начать печатать в журнале свой роман.
Ваня Старцев ругал стихи Мариенгофа. Я защищал, но ей-Богу, не знаю, кто прав, кто виноват.
29 августа. Вечер. У Есенина есть какие-то распутинские чары (не в дурном смысле этого слова), это его особенная гипнотическая манера читать стихи. Нужно быть магом, чтобы вместо насмешек получить бурю аплодисментов за такие строчки: «Нежная девушка в белом нежную песню поет» или «Многих девушек я перещупал, многих женщин в углах прижимал». «Вот оно, глупое счастье...» (1918) и «Пой же, пой. На проклятой гитаре…» (1922)).
За такие строчки другого поэта били бы батогом, а Есенина ласкают. И я — первый, потому что он поэт (а не стихотворец), а настоящему поэту можно (и должно) прощать все. <…>
<…>
9 сентября. Большой поэт не боится слабых стихов (Блок, Есенин). У Мариенгофа же нет почти ни одной абсолютно слабой строчки. <…>
25 ф<евраля>. <…> Комсомолец, поэт белорусский, сказал про Есенина: «Неужели нельзя коллективным усилием любящих его спасти его от запоев?»
И еще: «Когда наши ребята [узнали из газет] прочли в "Рабочей газете" статью Сосновского (о бойкоте) (В фельетоне «Испорченный праздник» (Рабочая газета. 1923. 22 нояб.) публицист Лев Семенович Сосновский (1886-1937), обвинив Есенина в антисемитизме, потребовал закрыть перед ним все «литературные двери»)».
Узнал бы об этом этот жирный дурак — вот взбесился бы.
Про Есенина знают даже здесь, что он нюхает кокаин.
Мразовский (ред<актор> «Сов<етской> Белоруссии») говорит, что есенинские скандалы носят обществ<енный> характер как пробуждение великоросского национализма. <…>
1930 год
<…>
25 июля, часов в 8 утра. Мне приснился сон: будто мы с Сергеем Есениным катаемся на лодке по озеру. Вода чистая-чистая, как в Неве. Лодка крошечная, вроде самодельной, вырезанной из свежего дерева. Навстречу нам плывут лодки, и нас качает все сильнее. Какая-то большая лодка слишком быстро прошла мимо, нас, и вода после сильной качки наполнила нашу лодку. Мы начали тонуть, но страха почему-то не было. Потом выяснилось, что здесь не глубоко и видно дно. Потом мы очутились на дне, вода куда-то исчезла, и мы стоим голые. И мы легли отдохнуть прямо на дно. <…>
7 сентября. Неожиданно пришел Александровский. Заплетающимся языком просил достать вина или водки, — «иначе пойду на базар, продам штаны и рубаху». Жутко подумать, до чего может опуститься человек. У меня в это время был Анатолий, я попросил его принести бутылку вина. «Какой я пролетарский поэт, — плакался Александровский, — я ничто». Говорил о том, что он всю жизнь «обкрадывал» Есенина. Жаль его страшно. Как жаль, что мерзавцы не спиваются, а такие чудесные люди, как Александровский, — сплошь да рядом. <…>
<ября>. Кашира.<…> Клычков на днях говорил Кириллову при мне: «Есенин всем на меня наговаривал, всех со мной хотел поссорить и тебя тоже. Помнишь, что он тебе говорил про меня незадолго до своей смерти…» Это, конечно — и увы, — правда. <…>
1931 год
27 мая. <…> Мне рассказывали, что на днях был скандальный процесс Шнейдера, быв<шего> мужа Айседоры Дункан и затем — мужа ее приемной дочери Ирмы. Это тот самый Шнейдер, с которым мы обедали в «Эрмитаже» в день приезда Есенина из-за границы (кажется, в 1923 году). Шнейдер обвиняется в изнасиловании 20 студиек.
<…>
1955 год
<…>
23 окт<ября> <19>55. Москва. Утром слышу по радио чей-то голос, показавшийся мне чудовищно-фальшивым. Обращаю внимание на слова: «Меня всегда особенно отталкивали разудало-кабацкие мотивы в творчестве Сергея Есенина». Я понял, что это выступает кто-то из поэтов, «разбирающих» стихи Есенина, и подумал: интересно, кого же из теперешних поэтов могут особенно отталкивать «кабацкие мотивы». Повторяю, что голос был настолько приторным, заведомо неискренним, что я сразу отбросил первую мысль — не Асеев ли это выступает. Он мог обрушиваться на «кабацкий дух», но не таким голосом, от которого на 5 верст разило кабаком.
И что же? Оказалось — неистовствует — Сергей Васильев, прославившийся больше пьянством и дебошами, чем стихами. Сергей Васильев, едва вырвавшийся из цепких объятий белой горячки.
«всем своим существом» против «кабацкого духа» некоторых есенинских стихов.
Вот оказывается, кто осуждает одни есенинские стихи и благосклонно хвалит другие. Ну и ну! Это уже не ханжество, это — издевательство и над самим собой, и над слушателями. Это — злая насмешка над здравым смыслом! И неужели у Радиокомитета не хватает такта, чтобы понять, что нельзя поручать человеку, прославившемуся пьянством, осуждать Есенина за пьянство. Это вызывает и смех, и возмущение. Это делается анекдотом! <…>
1967 год
<…>
13/IX 67. Москва.
«Восп<оминаниям> о Есен<ине>»
Эпизод конца 1920 или начала 1921 <г>.
Есенин, Мар<иенго>ф и я получили приглашение выступить со стихами в клубе Наркоминдела.
Ес<енин> и Мар<иенго>ф долго готовились, нарядились во все лучшее (и лаков<анные> ботинки). Когда мы пришли, то оказалось, что «настоящий» клуб отв<етственных> раб<отников> Нар<комата> Пр<освещения> на Софийской наб<ережной>, а клуб же на Кузнецком для курьеров и канцелярист<ов>. Ес<енин> и М<ариенго>ф были возмущены, а я — разочарован. <…>
1973 год
<…>
8 декабря 1973. Москва. «Лазарете деятелей искусств» в Петрограде (1915 г.). На конверте написан мой адрес: Симеоновская ул., 11, кв. 8. Там помещалась библиотека Павловых (родителей Павлика). В этой квартире Есенин читал свои стихи на вечере у меня. (Р. Ивнев, живший в квартире Павловых, попросил у них разрешения провести в марте-апреле 1915г. молодежный вечер в большом библиотечном зале. Здесь С. Есенин, недавно прибывший в Петроград, читал свои стихи молодым поэтам). Симеоновская ул. соединяет наб<ережную> Фонтанки с Литейным просп<ектом>. Теперь эта улица носит другое название.
<…>
1974 год
<…>
23 февр<аля>, 12 ночи. <адимир> Герм<анович> Белоусов (Владимир Германович Белоусов — литературовед, автор трех книг о С. Есенине (1967-1970)) приехал за мной в 3 ч. дня и увез к себе на обед «в честь» дня моего рождения. Приехали с ним в 10 1/2 ч. в<ечера>. Он меня проводил до дверей и вернулся домой.
У него были его друзья журналист Мих<аил> Васильевич Васильев и журналистка Галина Ивановна Терехова. Написал в его кабинете воспом<инания> о том, как в 1918 г. Маяк<овского>, Есенина, Мар<иенго>фа и Шер<шеневича> пригласили в клуб НаркомИнде<ла> читать стихи (этот эпизод я написал впервые, он никогда не был опубликован). (В архиве Леонтьева хранится упоминаемый мемуарный очерк под названием «Вечер в клубе НАРКОМИНДЕЛА»)
<ательства> Худ<ожественная> Лит<ература> «Судьба» (1965 г.), кот<орую> он купил 9 лет тому назад, а Тереховой я подписал книгу «У подн<ожия> Мтац<минды>». <…>
<…>
Ночь на 13 октября. На днях звонил В. Г. Белоусов. Сказал, что узнав, что я болен, обеспокоился, и спросил, не надо ли мне какой-нибудь его помощи. Я поблагодарил. Меня очень тронуло его отношением ко мне. Такое же, как во время болезни в 1971 г. Он продолжал разговор: «Кто за вами ухаживает?» Я ответил: Саша Ознобишин, его отец Д<митрий> Вл<адимирович>, Алеша «Карамазов», Митин и др.
Сейчас под впечатлением этого разговора, бывшего вчера, мне приснился сон, в котором Вл<адимир> Гер<манович> говорил о каких-то документах, связанных с Есениным. Это было в 2 1/2 ч. ночи. А лег спать в 10 ч. в<ечера>. Кстати, спала температура. Около 36,6.
<етр>, перекладыв<ал>. И гениально и неверно… толстовское е<сли> б<уду> ж<ив>, то выпишу.
23/XII. Понедельник. «На ошибках мы учимся». Но, кроме ошибок, бывают высказывания под горячую руку, о которых потом мы сожалеем.
Но Есенин умер, и поэтому его характеристика поэта Клюева так и осталась им не опровергнутой.
Цитата: «Прочел ст<ихи> Клюева, и в клетке сдохла канарей<ка>. (Имеется в виду следующая строфа из стихотворения «На Кавказе» (1924): «И Клюев, ладожский дьячок, / Его стихи как телогрейка, / Но я их вслух вчера прочел — / И в клетке сдохла канарейка»). Но сам Есенин в своей крат<кой> автоб<иографии> говорил о том, что он был в юности под влиянием Клюева. «О себе» (1925): «Из поэтов-современников нравились мне больше всего Блок, Белый и Клюев. Белый дал мне много в смысле формы, а Блок и Клюев научили меня лиричности»). Из этого вытекает, что Клюев помог Есен<ину> в какой-то мере сделать<ся> большим поэтом.
Недавно в «Лит<ературной> Газ<ете>» была большая обзорная статья, отдавшая должное своеобразн<ому> и интересн<ому> творчес<тву> поэта Клюева. <…>
1975 год
<…>
Когда Есенин решил сжечь наши письма, я согласился, но потом мне стало жаль расстат<ься> с ними и я начал обдумывать, как бы, не обманывая Есенина, не уничтожать того, что мне было так дорого. Времени было очень мало. Есенин торопил меня, т. к. он собирался уезжать из Петербурга. Тогда я решил хотя бы переписать их, что мне и удалось.
И письма были сожжены на глазах Есенина. Я чувствовал себя виновным и тщетно искал оправдания. Но тогда я не смог себя оправдать. Вчера 60 лет, оправдал себя полностью.
P. S. Так как эти письма принадлежали не Есенину и мне, а всей нашей стране.
(Эти письма Есенина к Ивневу, датируемые 1915 г., по рукописным спискам последнего впервые были опубликованы Н. П. Леонтьевым в газетах «Новые рубежи» (Одинцово Московской обл.) 1 октября 1987 г. (№ 118) и «Подмосковье» 15 февраля 1992 г. (№ 7. С. 10). Наиболее полная публикация (14 текстов): Жар прожитых лет. С. 511-517. Литературовед С. В. Шумихин, исследовавший рукопись Ивнева, писал: «…в РГАЛИ поступила <…> школьная тетрадь, в которой дрожащим почерком восьмидесяти с чем-то летний Рюрик Ивнев записывал простой шариковой ручкой "автографы", так сказать, этих писем, да еще с правкой сочинителя, наглядно показывающей его работу над текстом» (De visu. 1994. № 5/6. С. 167). Поскольку нет автографа Ивнева с переписанными в 1915 г. письмами Есенина, исследователь предположил, что они были восстановлены по памяти). <…>
<…>
4/VII. Заходил Юра Мельник<ов>. Взял для журн<ала> «Наш совреме<нник»> два стих<отворения> о Есенине:
«Сурова жизнь — и все ж она…» (1919); первые буквы каждой строки составляют посвящение: Сергею Есенину. Есенин тогда же написал акростих Ивневу — «Радость, как плотвица быстрая…»)
2) Неужели серая пуля.
РЮРИК ИВНЕВ. Дневник. 1906-1980. / Сост. Н. П. Леонтьева. М.: Эллис Лак, 2012.