Дорогой образ
В двадцатых годах я учился в Высшем литературно-художественном институте, основанном поэтом Валерием Брюсовым. На семинарских занятиях в классе поэзии у нас выделялись Василий Наседкин и Иван Приблудный. Оба дружили с Сергеем Есениным и иногда приводили его к нам, в институт. Есенин охотно читал студентам свои стихи. А я в то время увлекался еще и фотографией и в ясные, солнечные дни приносил в институт большой, допотопной конструкции фотоаппарат и фотографировал друзей — однокурсников и профессоров. Во время одного такого сеанса Василий Наседкин попросил:
— Друг, а не мог бы ты снять Есенина?
Я опешил: фотографировать Есенина?!
Однако предложение эго безмерно обрадовало меня.
— Когда? Где?..
Наседкин ответил:
— Я поговорю с ним и сообщу тебе. Будь только наготове.
С того дня я неизменно захватывал с собой в институт фотоаппарат в ожидании, что вот сегодня Наседкин обязательно поведет меня к Есенину.
Наконец этот день наступил. Был конец 1924/25 учебного года. Мы торопливо шагали по Большой Никитской. Не помню, на каком этаже многоэтажного дома в Брюсовском переулке Наседкин постучал в дверь. Нам открыла миловидная девушка, как потом выяснилось — младшая сестра поэта, Шура.
Я не приметил обстановки есенинского жилья — весь был поглощен ожиданием встречи с поэтом. Вскоре он вышел из соседней комнаты. Одет он был на выход — в элегантном костюме и шляпе. Приветливо улыбнувшись, дружески пожал руку:
— Что ж, снимайте. Только уж извините: я очень тороплюсь, меня вызывают по делу.
Он снял шляпу, уселся на придвинутый мною к окну стул. Я установил треногу, укрепил аппарат, набросил на себя кусок черной материи и стал наводить объектив на резкость. Мне казалось, я слишком долго копошусь с наводкой, и боялся, что Есенина рассердит моя медлительность. Торопясь и волнуясь, я вставил в аппарат первую попавшуюся кассету, нажал грушу спуска. Есенин встал, считая съемку оконченной. Надел шляпу, стал прощаться. Я упросил его посидеть еще несколько минут, чтобы сделать повторный снимок. Не снимая шляпы, Есенин опустился на стул. Я сделал второй снимок, сменил кассету, намереваясь фотографировать еще раз, но Наседкин остановил меня:
— Подожди, друг, сфотографируй нас вместе. — Он приставил стул, сел рядом с Есениным.
Я снял их вдвоем.
Есенин торопливо поблагодарил, извинился, сказал что-то доброе и, пожав руку, ушел.
Дома я проявил пластинки и — о, ужас! Когда я снимал Есенина, то в сумбурном том состоянии совершенно забыл, что одна пластинка была уже заснята. К великой досаде, первый снимок, для которого поэт позировал без шляпы, не получился, другие вышли сравнительно удачно (один из них здесь воспроизводится). Я сделал несколько отпечатков и решил лично передать их поэту.
И вот мы с Наседкиным опять в той же, в Брюсовском переулке, квартире.
Есенин в хорошем настроении, гостеприимен, внимательно расспрашивает меня о моих литературных успехах и вкусах, где и что печатаю.
Выслушав мой сбивчивый ответ, Есенин улыбнулся к сказал:
— Литература — дело серьезное, до дьявола требует потливого труда. Надо много, очень много работать, чтобы добиться результата. Берите пример с вашего бывшего ректора… Брюсов!.. Вот у кого надо учиться. Знаний — на сотню голов. Какой труженик, какой поэт! Сколько он сделал для русской поэзии, для нашей поэзии! Он — учитель многих из нас.
В дверь постучали, и, не дождавшись ответного «войдите», появились двое, должно быть, друзья поэта. Я понял, что ему теперь не до меня, н встал, чтобы проститься.
— За карточки спасибо, — сказал Есенин и подал руку.
Через минуту, кивнув Наседкину и пришедшим, я вышел.
Медленно шагая по Никитской, переживая впечатления только что испытанного мною, я вдруг с огорчением вспомнил, что не попросил Есенина написать на его карточке, которую отпечатал для себя, несколько слов. Так вот сколько лет уже и стоит на моем письменном столе фотография поэта, по моей же оплошности не отмеченная ни одной его строкой. Я часто смотрю на нее. И из дальних далей наплывает одно из последних посещений Есениным нашего института.
…Клонился к вечеру безоблачный майский день 1925 года. Мы, группа студентов, собрались во дворе института задолго до начала лекций (занятия были вечерние) и привольно расположились — кто на балконе, между колонн известного соллогубовского особняка на Поварской, описанного Львом Толстым в «Войне н мире» как дом Ростовых, кто на садовых скамейках около здания, кто устроился на зеленой площадке, усыпанной бело-розовыми лепестками яблоневых цветов. Молодые кудрявые яблоньки буйно цвели в ту памятную весну.
И вдруг мы увидели, что от решетчатых ворот к зданию института не торопясь идут Иван Приблудный и Есенин. Приблудный улыбался и влюбленно смотрел на своего спутника. Приблизившись к нам, Приблудный шумно поздоровался, а Есенин приветливо кивнул головой. Некоторое время мы молча смотрели на дорогого гостя. Потом нас словно прорвало, и мы забросали его просьбами прочесть что-нибудь. Он охотно согласился, подошел к яблоньке, бросил шляпу на землю, обхватил ствол рукою. Глядя поверх наших голов, негромким голосом начал читать:
почти до шепота.
Кончив, Есенин опустил голову.
Мы затаенно молчали. Кто-то зааплодировал. Его поддержали. Есенин стоял молча, задумавшись. Приблудный подошел к нему и что-то шепнул. Есенин кивнул головой.
— «Письмо к матери», — выговорил тихо и раздельно.
Взволнованные, дослушали мы сердечное обращение сына к любимой, далекой матери… Опустив голову, поэт стоял у дерева, по-прежнему обхватывая тонкий ствол, и, не переставая, падали розовые лепестки на кудри «буйной головушки».
Мы долго не могли успокоить взвихренные мысли и уразуметь, о чем читал нам серьезный Петр Семенович Коган, на чью лекцию мы чуть было не опоздали…
«Литературная Россия», 2 октября 1970 г.