СЕРГЕЙ ЕСЕНИН
Есенина привел к нам в дом в 1923 году наш частый гость, талантливый критик и редактор «Красной нови» Александр Воронский. В первый миг знакомства я усомнилась: неужели же это Есенин, которого в ранней юности я видела, зайдя как-то в кафе поэтов на Тверской? Он был тогда красив, как олеографический Иван-царевич, надевший цилиндр, с волосами цвета ржаного поля и глазами как голубые вьюны. С той поры прошло всего пять лет, но как изменило! Сергей Есенин. Поэт, пришедший к нам в квартиру, расположенную в задах «Метрополя», тогда еще 2-го Дома Советов, был совсем другой человек, крайне изможденный, с лицом испитым, землистым, без возраста. Особенно тягостное впечатление произвела на меня его тощая шея которую он пытался прикрыть белым кашне.
Нарядный, иноземный костюм только подчеркивал его чрезмерную худобу. Воронский как-то некстати заговорил о том, что у Есенина подозревают горловую чахотку, и шепнул мне о белой горячке.
Часам к девяти собралось у нас много гостей, и Есенин обратился ко мне сиплым, сорванным голосом с просьбой прочесть его стихи.
— Я уже не могу, — хрипло добавил он.
И Воронский, печально скривив большие добрые губы, мрачно и значительно пояснил всем, что это, видно, из-за болезни гортани. Чувство жалости к Есенину нарастало во мне, и, желая доставить ему удовольствие, я прочла несколько его стихов, хотя была декламатором неважным и подражала самому Есенину, которого слышала однажды.
За ужином Есенин выпил немного, но сразу же сильно охмелел. Из молчаливого и подавленного человека он превратился в ухарски развеселого парня. Даже помолодел. Кто-то начал петь «Шумит ночной Марсель», ходовую песню тех лет, и Есенин принялся изображать апаша в «Притоне трех бродяг». Моя мать села за рояль, а поэт, нахлобучив кепку на голову и обернув шею кашне, начал танцевать. Мы были поражены тем, с каким искусством изобразил он парижского гамэна. Есенин был очень музыкален, и танец его, вдохновенный, ритмичный, видится мне и сейчас. Поэт предстал перед нами как богато одаренный мим и актер. Он заворожил всех.
Потом мы слушали его рассказы о недавней поездке в Америку с Айседорой Дункан. С каким патриотическим пылом говорил он о том, сколь отвратительным показался ему Новый Свет. Он отдавал должное комфорту, который вошел в быт зажиточного американца, с горечью отмечал, что русская деревня все еще убога и даже иногда жалка по сравнению с фермерскими поселками за океаном, но духовная культура мелкого и крупного буржуа вызывала в нем омерзение. Он бежал прочь от бизнесменов, их запросов и дикости на родину, которую любил до боли. В этот вечер Есенин показался мне умным, сложным, надломленным и душевно неустроенным.
Несомненно, уже тогда больные мысли о самоубийстве, о неизбежной скорой смерти терзали его. Несколько раз он повторил в разговоре:
— Сколько еще мне осталось ходить по этой неспокойной взбаламученной земле?
Долго не могла я отделаться от ощущения, что встретилась со страдающим, запутавшимся человеком.
Виделись мы еще раза два. Ничего примечательного он не говорил, зябко покашливал. А когда я узнала о его смерти, вспомнила и не могла отринуть мысль об очень истощенной шее с двигающимся кадыком. Я пришла в Дом печати к его гробу. Он лежал раскрашенный. Его загримировали, и синие щеки были нарумянены.
Нехорошо было придумано, что его дети, сын и дочь, поочередно читали над гробом стихи отца. Очевидно, из доброго чувства Мейерхольд, их отчим, придумал этот спектакль, но вышло наигранно, тягостно. Несколькими годами позже я прочла, что трагически погибла также и Айседора Дункан, вторая жена Есенина. Ее удушила шаль, запутавшаяся в колесе автомобиля. Я вспомнила тогда, что в гробу поэта лежала телеграмма, в которой она выражала свою печаль.
Прославленную балерину-босоножку я видела на сцене Большого театра в пору ее любви к Есенину. Уже тогда это была тучная, немолодая женщина. Мне не понравился ее танец. Раздражали пыльные голые широкие пятки и раскачивающаяся большая грудь. Но когда в тридцатых годах я прочла книгу воспоминаний Дункан, она предстала иной, незаурядной, много передумавшей и перечувствовавшей женщиной. Однако Есенин не владел английским языком, а его жена русским. Как эти люди узнавали мысли друг друга? Что их свело?
Мне рассказывал Воронений, что Есенин был по-детски тщеславен. Он говорил:
— А что, если я женюсь на дочери Шаляпина? Как это будет звучать — Шаляпина, Есенин.
Еще не, видев свою будущую жену, Софью Андреевну, он повторял:
— Толстая, внучка Льва Николаевича, и Есенин. Это отлично!
чем телесная. Мне довелось познакомиться с великим поэтом, когда он, тяжело больной, мучительно терзался мыслями о смерти. Он нес в себе трагедию.
«Советский писатель», 1965.