СЕРГЕЙ
Отец мой, Андрей Соболь, был писателем. С того времени, как я его помню, он жил отдельно от нас и приходил к нам в гости. Однажды он пришел с перевязанным глазом. Из-под повязки был виден краешек лилового пятна. С кем ему довелось схватиться, я не знаю. Помню из разговора, что в этой потасовке на стороне отца участвовал Алексей Иванович Свирский. Алексей Иванович часто заходил к нам — это был добрый и сильный сивоусый дядька и хороший писатель; к тому времени мне уже минуло семь лет, и я читал «Рыжика».
— Эх, жаль, уехал Сергей! — сокрушался отец.— А то Сергей бы им!..
«Сергея» я увидел позже, на вечере в Доме Герцена. Это было в конце 1924-го или в самом начале 1925 года. Тогда Дом Герцена, по-моему, выглядел совсем иначе, чем теперь. В нем было множество маленьких комнат. Внизу находился ресторан, куда забегали не только писатели, но и поклонники из читателей — «увидать в питье, в еденье автора произведенья». И еще был концертный зал — кажется, там, где сейчас занимаются Высшие литературные курсы, в бельэтаже, направо от входа. Алексей Иванович Свирский исполнял в этом доме обязанности коменданта или чего-то в этом роде. Домоправительницей неторопливо плыла по комнатам «бабушка Таня» — супруга Алексея Ивановича.
В Доме Герцена, как я уже сказал, был вечер с концертной программой. Первую половину концерта я просидел в зале у кого-то на коленях. Мама находилась на сцене. Там, по существовавшей в те годы традиции, размещались почетные гости. Только середина сцены и место у самой рампы оставались свободными.
Помню, что между номерами программы была долгая пауза. Опаздывал человек со странным именем — Дикий. Кого ждут? Дикого! Скоро ли, наконец, приедет Дикий?
И — словно ветер по залу: Дикий приехал.
Открылась боковая дверь, и на сцену, сопровождаемый аплодисментами, быстро прошел человек в шубе нараспашку, шарфе и шапке. Большой и стремительный, он весьма, на мой тогдашний взгляд, соответствовал своему имени. На глазах у почтеннейшей публики Дикий сбросил на стул шубу и шапку, размотал шарф, тряхнул головой и громко, и весело провозгласил:
— Рассказ Зощенко «Баня».
Читал он, должно быть, великолепно. Во всяком случае, и сегодня, когда я вдруг вспоминаю: «а номерок-то смылся»,— у меня сразу исправляется настроение.
После Дикого был антракт.
Почему-то я оказался вместе с отцом. У него было озабоченное лицо. Наверное, в этот вечер он нес (если пользоваться сегодняшней терминологией) общественное бремя дежурного члена совета. А тут еще мать велела чем-нибудь меня накормить — иначе трудно объяснить наше совместное появление в ресторане.
Держа меня за руку, отец подошел к одному из столиков.
Запомнилось: на столе мятая несвежая скатерть, окурки в пепельнице и на скатерти, много бутылок — темных, с красочными этикетками. Теперь, вспоминая этот вечер, уверен, что пилось, главным образом, пиво. Во всяком случае, люди, сидящие за столом, не были пьяны — в этом я уже тогда разбирался.
У столика сидели двое. Каюсь: мое внимание в тот момент привлек не человек с пепельными волосами (будь это несколькими годами позже, я бы не отрывал от него глаз!), а его сосед, маленький, удивительно некрасивый и вдобавок косой. Увидев его, я оторопел: мне еще не приходилось встречаться о, таким, обращенным ко мне и в то же время устремленным мимо меня взглядом.
— Познакомься,— сказал отец,— это твой дядя Володя.
О дяде Володе я когда-нибудь еще напишу. Скажу сейчас только о том, что во втором отделении концерта он очень хорошо играл на балалайке.
Со вторым партнером по столику отец меня не познакомил. Он только притронулся к его плечу и тихо сказал:
— Сергей, тебе пора…
Не произнеся ни слова и не попрощавшись с дядей Володей, человек по имени Сергей тяжело поднялся и пошел к выходу, сутуля плечи и шаркая ногами. Мы с отцом двинулись за ним.
Впоследствии ни на одном портрете и ни на одной фотографии Есенина я не нашел близкого сходства с тем «Сергеем». Может быть, меня подводит память. Может быть, дело в том, что я больше шел за ним, чем смотрел ему в лицо. Но через три-четыре года, увидев белую гипсовую маску, снятую с умершего Есенина, я сразу вспомнил лицо человека, сидевшего за ресторанным столиком в Доме Герцена.
«Молоденький парнишечка, хорошенький такой»,— как поется в песне. А я написал выше о волосах Есенина, что они — пепельные, и тут нет ошибки: до сих пор они мне представляются именно такими. У него было серое, помятое лицо. На впалых щеках резко выделялась рыжеватая щетина. И походка у него была шаркающая, развинченная, и по-стариковски опущенные плечи…
Мы с отцом шли по коридору вслед за Есениным. Навстречу нам несся гул зрительного зала. Видимо, выступление Есенина уже объявили: гремели аплодисменты, слышались какие-то выкрики,— словом, зал буйствовал.
И тут вдруг резко изменилась походка Есенина, иной стала его фигура — выпрямилась спина, расправились плечи. Так, наверное, настораживается боевой конь, услышав трубу, сигналящую атаку. Через минуту на сцену вышел совершенно другой человек: стремительный, собранный и, должно быть, красивый. Как жаль, что я не видел тогда его лица.
Боже мой, что творилось в зале и на сцене! Зал неистовствовал, зрители повскакали с мест. Раскрасневшаяся мама аплодировала изо всех сил, не обращая внимания на то, что родное дитя беспомощно стоит рядом — мы с отцом прошли прямо на сцену.
Когда наступила тишина, раздался негромкий голос поэта, и удивительной музыкой прозвучали сказочные, нездешние слова:
Мне было тогда семь лет. Я не понимал, о чем говорится в этих стихах. Много позже я прочитал их в книжке, а еще позже полностью ощутил, что и как в них сказано. Почему же они так меня потрясли в тот вечер, почему годами я был во власти их магии? Быть может, Есенин гениально читал? Но я совершенно не помню его голоса. Музыка стиха покорила меня или та тоска по прекрасному, которой подвластны — сознавая или не сознавая это — все люди, все возрасты?..
Сколько раз потом, завернувшись в одеяло и простерев руку, я повторял стенам комнаты сказку, запомнившуюся со слуха — сразу и навсегда:
Кем ты хочешь быть? — нередко спрашивали меня взрослые. И как все мальчишки на свете, я хотел быть то пожарником, то доктором, то солдатом. Но в первый и в последний раз услышав Есенина, я на долгий — возможно, на чересчур долгий срок захотел стать знаменитым поэтом.
Публикуется по изданию: М. Соболь. Избранное. Стихи и проза. — М., 1989
Марк Андреевич СОБОЛЬ родился в Москве 4 января 1918 г. Отец — писатель Андрей Соболь, мать — врач Рахиль Сауловна Бахмутская. Вскоре после его рождения родители развелись, а в 1926 г. Андрея Соболя не стало. Мальчика воспитывал отчим Григорий Викторович Рочко.
Не окончив школы, в 16 лет Марк поступил на режиссерский факультет ГИТИСа.
14 декабря 1934 г. Марка арестовали по доносу товарища, Юрия Щербакова (впоследствии режиссера). Поводом к аресту послужило неосторожное высказывание в адрес Сталина. Свидетелями по делу проходили погибший на войне Александр Стояновский и Саша Гинзбург. Осужден ОСО по статье 58 п. 10 (антисоветская агитация и пропаганда). По октябрь 1936 г. отбывал срок в Темлаге НКВД (Потьма) с последующей высылкой.
После освобождения Соболь работал грузчиком, телефонистом, лесорубом, буфетчиком, разнорабочим, счетоводом завальщиком на шахте. По совету дяди, профессионального актера Владимира Соболя, устроился артистом драматического театра в Великом Устюге, Мариуполе, Самарканде, Кимрах.
С июля 1941 г. Марк Соболь — рядовой, затем старший сержант инженерно-сапёрной бригады. Фронты: Западный, Центральный, 1-й и 2-й Белорусские. 36-я, затем 14-я инженерно-саперные бригады. Подмосковье, Ржев, Курская дуга, Десна, Днепр, Нарев, Одер и, наконец, города Штральзунд и Бард — Германия, берег Балтики. Было окружение, были ранения. Медаль «За отвагу», Орден Красной Звезды. За полтора месяца до Победы переведен в редакцию армейской газеты (при 65-й армии под командованием П. И. Батова). Уже после войны присвоено звание младшего лейтенанта. Демобилизовался в 1949 году.
Большой удачей своей жизни Марк Андреевич считал начавшуюся в 1943 г. более чем двадцатилетнюю дружбу Михаила Аркадьевича Светлова.
«Избранное». Широкую известность получили «Песня Бена» («Тяжелым басом гремит фугас…») из кинофильма «Последний дюйм» и считающаяся еврейской народной песенка «Всё будет хорошо», написанная в разгар борьбы с космополитизмом и «врачами-убийцами».