Через волшебный фонарь
Вечера, посвященные памяти С. А. Есенина, начиная с 1950 года проходят регулярно, каждые пять лет.
Первый такой вечер, совсем для "узкого круга", состоялся в московском Доме, литераторов на улице Воровского.
Теперь, спустя годы, ярче других в памяти выступление чтеца Николая Федоровича Першина. Тогда была жива Татьяна Федоровна - мать Сергея Александровича, моя бабушка. Во время чтения стихов она сидела в первом ряду, и Першин нашел, может быть еще до начала вечера, удачную мизансцену. В темном зале прожектора выхватили в партере черный платок Татьяны Федоровны, а над ней-в сумраке стояла тень Першина. Стихи "Письмо матери" прозвучали тогда как-то удивительно мягко.
Может быть, это только мое впечатление...
Потом на юбилейных вечерах выступали П. И. Чагин, А. Л. Миклашевская, К. Л. Зелинский, мои тетки - Катя и Шура.
Я раньше старался не выступать. Хотя часто, особенно на "локальных" вечерах в некоторых клубах, институтах, меня об этом довольно энергично просили.
По существу, у меня нет воспоминаний. Последний раз отец навестил нас с сестрой Татьяной за четыре дня до своей смерти, а мне тогда было неполных шесть лет. А что может рассказать даже о самых ярких впечатлениях человек четырех-, пяти-, пусть шестилетнего возраста?
Конечно, это не воспоминания, а только что-то вроде "туманных картин" "волшебного фонаря", также оставшегося где-то в детстве.
Но в последние годы, когда родных, друзей и знакомых, выступающих на вечерах, почти не осталось - время ведь вещь неумолимая,- я как-то от общих слов, которые мне все же приходилось говорить по просьбе слушателей, перешел к рассказу и об этих "туманных картинах".
Их совсем немного...
Самое первое, что сохранила память,- это приход отца весной 192... - а вот какого точно, не знаю - года. Солнечный день, мы с сестрой Таней самозабвенно бегаем по зеленому двору нашего дома1. Теперь этого дома нет. Его снесли в 50-х годах. Тогда в белом, купеческого "покроя" здании располагались Гэктемас (Государственные экспериментальные театральные мастерские), позднее - училище Театра имени народного артиста республики В. Э. Мейерхольда, второго мужа нашей матери - Зинаиды Николаевны Райх.
Вдруг во дворе появились нарядные, "по-заграничному" одетые мужчина и женщина. Мужчина - светловолосый, в сером костюме. Это был Есенин. С кем? Потом я через много лет пытался выяснить, но все возможные варианты исключались один за другим. Надо было, конечно, заняться этим раньше. Впрочем, это не столь уж важно. Нас с сестрой повели наверх, в квартиру. Еще бы: первое после долгого перерыва свидание с отцом! Но для нас это был, однако, незнакомый "дяденька". И только подталкивания разных соседок, нянь, наших и чужих, как-то зафиксировали внимание - "папа". Само же слово было еще непонятно. В роли "папы" выступал досель Всеволод Эмильевич Мейерхольд, хотя воспитывали нас смело, тайн рождения не скрывали, и мы знали, что Мейерхольд "папа-второй", ненастоящий, а "первый папа" был для нас незримой личностью, имя которой изредка произносилось взрослыми в разговорах.
Есенин сел с нами за прямоугольный детский столик, говорил он, обращаясь по большей части к Тане. После первых слов, что давно забыты, начал расспрашивать о том, в какие игры играем, что за книжки читаем. Увидев на столе какие-то детские тоненькие книжицы, почти всерьез рассердился: "А мои стихи читаете?" Помню нашу с сестрой растерянность. И наставительное замечание отца: "Вы должны читать и знать мои стихи". Потом, когда появились первые обращенные к детям стихи "Сказка о пастушонке Пете", помню слова матери относительно того, что рождение их связано именно с этим посещением отца, который приревновал своих детей к чьим-то чужим, не понравившимся ему стихам. Да, наверное, это было так.
Когда он ушел, толпившиеся внизу соседки многоголосо стали выяснять, что он принес нам в подарок. Однако подарков, к общему негодованию, не было. А тем, кто особенно возмущался, мать дала по этому поводу категорическое разъяснение: "Есенин подарков детям не делает. Говорит, что хочет, "чтобы любили и без подарков". И пожалуй, она была права. Впрочем, мать не придерживалась этого правила и часто баловала нас подарками.
Четко осталась перед мысленным взором сцена, когда в нашей столовой между отцом и матерью происходил энергичный деловой разговор. Он шел в резких тонах. Содержания его я, конечно, не помню, но обстановка была очень характерная: Есенин стоял у стены, в пальто, с шапкой в руках. Говорить ему приходилось мало. Мать в чем-то его обвиняла, он защищался. Мейерхольда не было. Думаю, что по инициативе матери. Несколько лет спустя, впервые прочитав строки:
Вы помните,
Вы всё, конечно, помните,
Приблизившись к стене,
Взволнованно ходили вы по комнате
И что-то резкое
В лицо бросали мне... -
я наивно спросил маму: "А что, это о том случае написано?" Мать улыбнулась. Вероятнее всего, характер разговора, его тональность были уже как-то традиционны при столкновении двух таких резких натур, какими были мои отец и мать.
Александр Никитич и Татьяна Федоровна Есенины - отец и мать поэта. 1905 г.
В памяти сохранилось несколько сцен, когда отец приходил посмотреть на нас с Таней. Как все молодые отцы, он особенно нежно относился к дочери. Таня была его любимицей. Он уединялся с ней на лестничной площадке и, сидя на подоконнике, разговаривал с нею, слушал, как она читает стихи. Домочадцы, в основном родственники со стороны матери, воспринимали появление Есенина как бедствие. Все эти старики и старушки страшно боялись его - молодого, энергичного, тем более что, как утверждает сестра, по дому была пущена версия о том, что Есенин собирается нас украсть.
Таню отпускали на "свидание" с трепетом. Я пользовался значительно меньшим вниманием отца. В детстве я был очень похож на мать - чертами лица, цветом волос. Татьяна - блондинка, и Есенин видел в ней больше своего, чем во мне.
Последний приход отца состоялся за несколько дней до рокового двадцать восьмого декабря. Этот день описан многими. Отец заходил к Анне Романовне Изрядновой, еще куда-то. Уезжал в Ленинград всерьез. Наверное, ехал жить и работать, а не умирать. Зачем же ему было возиться с огромнейшим, тяжеленным сундуком, набитым всем его "скарбом". Это деталь, но, по-моему, существенная.
Отчетливо помню его лицо, его жесты, его поведение в тот вечер. В них не было надрыва, грусти. В них была какая-то деловитость... Пришел проститься с детьми. У меня тогда был детский диатез. Когда отец вошел, я сидел, подставив руки под лампочку, горевшую синим цветом, которую держала няня.
Отец недолго пробыл в комнате и, как всегда, уединился с Таней.
Хорошо помню дни после сообщения о смерти отца. Мать лежала в спальне, почти утратив способность реального восприятия. Мейерхольд размеренным шагом ходил между спальней и ванной, носил воду в кувшинах, мокрые полотенца. Мать раза два выбегала к нам, порывисто обнимала и говорила, что мы теперь сироты. Но в детстве смерть близких воспринимают своеобразно. Верят на слово тому, что человека больше не увидят, но как это может быть, еще не осознают. Это - вне детского понимания. Так и мы с сестрой. Помню, что тоже плакали, но, наверное, из-за того, что плакала мама. Потом был Дом печати (ныне Центральный Дом журналиста). Таня читает стихи. Какие-то тетеньки и дяденьки поочередно подходят и что-то говорят с сочувствием. Еще непонятный мир: Ваганьковское кладбище. Деловитые, краснощекие могильщики... Земля, что заставили кинуть в яму детской рукой. И где-то без логической связи - настольная лампа в маминой спальне. Бутылка вина. Мать как-то спокойнее, тише. Говорит, что завтра Новый год. Ее младшая сестра - наша тетка Александра Николаевна - куда-то собирается на встречу этого Нового года.
Вот, пожалуй, и все, что я помню сейчас, когда мне уже далеко за шестьдесят.
анналах вперемешку с отчетами о командировках и футбольной цифирью, которой я болею уже много лет.
Конечно, позднее я неоднократно расспрашивал мать об отце. Она рассказывала сдержанно. Не раз разговаривал об отце с Софьей Андреевной Толстой. Она принимала меня довольно тепло. Просила прочитать стихи, которые я в то время изредка писал.
Много рассказывала об отце и о матери, об их продолжавшихся, несмотря на разрыв, встречах большая подруга матери - Зинаида Вениаминовна Гейман. Когда она умерла, оказалось, что после нее остались толстые тетради дневниковых записей. В этих записях довольно много о Есенине и Райх, об их жизни в 1918 году.
Довольно забавен был рассказ деда, отца матери, о ее замужестве. В тихий Орел, где тогда жили родители матери, в грозовое лето 1917 года пришла телеграмма: "Выхожу замуж, вышли сто. Зинаида". Отец и мать, незадолго до этого познакомившиеся, отправились в путешествие. Им тогда было двадцать два и двадцать три года. Даже неполных. "В конце лета приехали в Орел трое,- рассказывал дед,- Зинаида с мужем и какой-то белобрысый паренек. Муж - высокий, темноволосый, солидный, серьезный. Ну, конечно, устроили небольшой пир. Время трудное было. Посидели, попили, поговорили. Ночь подошла. Молодым я комнату отвел. Гляжу, а Зинаида не к мужу, а к белобрысенькому подходит. Я ничего не понимаю. Она с ним вдвоем идет в отведенную комнату. Тогда только и сообразил, что муж-то - белобрысенький. А второй - это его приятель, и мне его еще устраивать надо". Дед, как все деды, любил солидность и основательность. Мальчишеский вид Сергея Александровича его обескуражил.
Рассказывала мне о нем и Анна Романовна Изряднова - первая любовь Есенина, мать его первого сына - Юры, погибшего в 1938 году. Удивительной чистоты была женщина. Удивительной скромности. После того как я остался один, Анна Романовна приняла в моей судьбе большое участие. В довоенном, 1940 и 1941 годах она всячески помогала мне - подкармливала в трудные студенческие времена, а позднее, когда я был на фронте, неоднократно присылала мне посылки с папиросами, табаком, теплыми вещами. Наиболее интересное из рассказов Анны Романовны Изрядновой уже опубликовано в печати. Хочу только рассказать маленькую историю с папиросной коробкой Есенина.
"Сафо". Были такие папиросы высшего сорта, с женщиной в тунике на коробке. В коробке оставалось, как говорила Анна Романовна, несколько папирос. Их выкурил Юра. А одну оставил на память. Коробка была семейной реликвией.
В феврале 1937 года на шумной вечеринке мы простились с Юрой, который уходил в армию (я очень дружил с ним).
рассматривал разные отцовские реликвии. Вынули и коробку "Сафо". Ей тогда уже было... шестнадцать лет. Папироса засохла, и табак начинал высыпаться. По торжественности случая я выкурил в этот день, пятого декабря 1941 года, последнюю папиросу отца. Кстати, о есенинских реликвиях, о некоторых его личных вещах, письмах, рукописях. Большая часть того, что осталось после совместной жизни, и того, что было с отцом в "Англетере", хранилось у моей матери.
Конечно, в первые годы многие из этих вещей получили чисто практическое применение. Кое-что цело и по сей день. Цела у меня темно-голубая в крапинку косоворотка Есенина. Она осталась еще от времен совместной жизни родителей. Хранил я и авторучку "Паркер" со сломанным золотым пером. Правда, уточнить, принадлежала ли она Есенину или Мейерхольду, мне так и не удалось. Скорее всего Есенину, потому что ручка американская, а Мейерхольд в Америке не бывал. Да и по конструкции она двадцатых годов.
В войну погибло много писем, записок, деловых бумаг, они хранились у нас на даче вместе с другими бумагами. Я был на фронте, сестра эвакуировалась в Ташкент, да так и осела там. Все наши родственники со стороны матери умерли в годы войны. Дача осталась пустовать. Дважды ее самовольно заселяли. Весь архив свалили в сарай. Там он лежал несколько лет и зим, в мороз и зной.
кое-что выбрать из этой смерзшейся груды. Небольшое количество бумаг хранится у меня. Была у меня библиотека первых изданий Есенина - много уникальных книг. Целую связку забрал с собой и таскал по окопам и землянкам, пока их все до единой не "зачитали" мои однополчане. К счастью, большая часть книг осталась в Москве, некоторые и поныне у меня.
В Константинове я был несколько раз до войны. Один из них - летом 1939 года.
У меня было немало любительских снимков бабушки - я тогда увлекался фотографией. Но в войну именно эта пара "катушек" пропала. Я печатал их на "дневной" бумаге. Закрепителя не было, и снимки канули в вечность.
В дождливое лето 1950 года я поехал на родину "отчич и дедич". Меня всегда интересовал вопрос "происхождения таланта" отца. Когда мне было шестнадцать, восемнадцать, девятнадцать лет, я много времени проводил среди родни и на рыбалке. Но в тридцать лет я решил разобраться в этом вопросе основательно.
Бабушка Татьяна Федоровна была умудренной жизнью старухой. Четверть века, что прошли с 1925 года, были освещены почитанием и уважением многочисленных поклонников поэзии Есенина, навещавших ее в Константинове да и в Москве. Все это, по-видимому, не прошло бесследно. В ней были степенность и какая-то особая мудрость. Ко мне она относилась хорошо. Любила иногда на чем-то испытать. Помнится, однажды, еще в тридцать восьмом году, подвела меня к очень толстому чурбаку - в два с половиной обхвата: "Наколи дров!" Колуна не было, был только топор, и я намучился с этим чурбаком, как тяжелоатлет на тренировке. Зашел в избу, прилег отдохнуть, покурить. Выхожу... чурбак расколот. А бабушка с улыбкой говорит мне: "А я его клинышком". За самоваром рассказывала: "Отец Сергея (Александр Никитич) совсем не годился для крестьянского дела. Лошадь как следует запрячь не мог. Любил помечтать, посидеть. В город уехал именно потому, что не ладилось у него крестьянское дело. А что мясником был, так это он только с мертвым мясом дело имел. Никого не губил". Вот эта мечтательность, какое-то поэтическое восприятие мира, видимо, и легли как важная большая составная часть в тот человеческий сплав, который потом был осенен талантом. Ну а Татьяна Федоровна дала отцу силу, уверенность; сметку, определенную твердость, без которых были бы немыслимы и сила таланта Сергея Александровича, и его "поход" в Петербург за признанием.
неповторимо в своей красоте. И никогда никем не будет превзойдено. Не потому, что он слишком велик. Просто потому, что никогда больше не произойдет такого сочетания всего того, что родило Есенина: времени, характеров, биографии, таланта. Иные будут талантливее, но им выпадет другое время, и жизнь они будут воспринимать иначе.
Надо сказать, что носить фамилию Есенин довольно хлопотно. Я в основном придерживаюсь двух принципов. Первый из них: нося фамилию Есенина, стихов не писать, а тем более не публиковать. Как бы ты ни писал, их будут сравнивать со стихами отца. Второй - горьковский: "Если можете не писать - не пишите". Вот о футболе я не писать не могу и пишу. А стихи... Так, раз в три года.
Из сотен встреч с почитателями творчества Сергея Александровича мне больше других запомнились две.
В дни ленинградской блокады я был одно время на спокойном участке фронта. Иногда, правда редко, мне удавалось выпросить увольнительную на денек в город. Однажды в сумрачный осенний день 1943 года я оказался на перекрестке Невского и Литейного проспектов. Был я еще солдатом, в потертой, прожженной шинели, в нахлобученной пилотке. Неожиданно я увидел букинистический магазин (он существует и поныне) "Старая книга" и без всякой цели зашел в него. Ничего ни у кого не спрашивал. После землянок на болотах, осклизлых траншей стоять в магазине, полном старых, умных книг, было почти блаженством. В это время к пожилой женщине, стоявшей за прилавком, подошел ничем не примечательный человек и спросил: "Скажите, а нет ли у вас томика стихов Есенина?" Женщина с усталым лицом, носившим следы голода и тяжких переживаний, удивилась: "Что вы! Нет, конечно! Сейчас книги Есенина - редкость". Человек ушел. Сколько бы раз я потом ни оказывался на углу Невского и Литейного, образ этого человека, давно потерявший конкретные очертания, встает перед моими глазами. В Ленинграде, в блокаду, когда жизнь была отчаянно трудна и сурова, ему понадобился томик Есенина. И надо же так случиться, чтобы этот вопрос он задал в магазине, где в обмотках, грязных ботинках стоял солдатик с фамилией Есенин - сын поэта.
Т. Ф. Есенина с группой военнослужащих. Константиново. 1943 г.
Когда уже совсем стемнело, я вернулся в свои окопы, в свою землянку. Я не распространялся о своем родстве, но на прямые вопросы отвечал утвердительно. Вспоминаю о том, как тепло глядел на меня именно из-за этой фамилии солдат из моего взвода - грузчик из ленинградского порта, могучий, с мышцами, немного обвисшими в ленинградской голодухе. Вспоминаю и о том, как заезжий поверяющий офицер по фамилии Чфас вызвал меня ни с того ни с сего в штаб полка и вложил мне в руки кулек с сахаром. Я не жалею о тех книгах, что "зачитали" у меня лейтенанты и солдаты 92-й Ленинградской стрелковой дивизии, многих из которых давно уже нет в живых,- их могилы с красными звездами и надписями "Вечная слава..." раскиданы вокруг Ленинграда.
Другой эпизод имел место спустя много лет после войны. Есенинские издания тогда все еще были редкостью. Поздним вечером в мою комнату, что была тогда на Большой Пионерской улице в Москве, постучался какой-то незнакомец. Он оказался шофером и грузовую машину оставил во дворе дома. Зашел ко мне как был - в тулупе, с красными от мороза лицом и руками, пахнущий бензином. Неведомыми путями ему оказался известен мой адрес, и он пришел, будучи проездом в Москве. "Я хочу, чтобы вы послушали, как я читаю стихи вашего отца,- сказал он. - Для меня ваше мнение будет много значить". Комкая в руках тетрадку, в которой были переписанные стихи Есенина, шофер начал читать. Читал он долго и очень хорошо. Часов до двух или трех ночи. А услышав мою похвалу, ушел, так и не назвавшись, не оставив своего адреса. Уехал дальше, по своему маршруту.
Такие встречи не забываются...
Среди любителей поэзии есть люди с самыми разными характерами и качествами. Порой у людей, заинтересованных поэзией отца, возникает почти болезненное любопытство, связанное с десятками притчей, до сих пор ходящих в народе. Быть "не по своей воле" в центре внимания этих людей иногда тяжеловато. И все же... Фамилия Есенин дала мне возможность лучше увидеть, какой трудный, но славный путь прошли стихи отца, его имя. И я твердо знаю, что вопрос, который мучил Есенина в последние годы - нужна ли его поэзия,- получил проверенный десятилетиями ответ: да, нужна!
1 Москва, Новинский бульвар, д. 32, ныне участок дома № 16 по улице Чайковского.