СЕРГЕЙ ЕСЕНИН
В советское время впервые я был в Москве в августе или начале сентября 1923 года. Я по-прежнему сотрудничал в воронежских газетах и не шутя считал себя поэтом-имажинистом — выпустил две книги стихов. Воронежские комсожуровцы относились к поэтическим моим опусам доброжелательно, хотя и справедливо упрекали в подражании Сергею Есенину.
В те времена существовала этакая мода — присоединяться к какому-нибудь литературному направлению. У нас в Воронеже были и футуристы, и акмеисты, и даже какие-то «ничевоки». Ну, а мы с Борисом Дерптским объявили себя имажинистами и выступили даже с неким глупейшим манифестом, в котором, если память не изменяет, имелись такие строки:
И что-то еще в таком же задиристом, бесшабашном тоне.
— Вадим Шершеневич — наш великий теоретик, — говорил мне Борис.
Я поехал в Москву с рекомендательным письмом к Шершеневичу от воронежских имажинистов. Разумеется, были и другие, служебные цели моей командировки.
И вот я в Москве. Как много здесь изменилось за последние годы! Отгремела гражданская война, попытки империалистов задушить нас в тисках разрухи и голода провалились. Москва стала столицей первой в мире социалистической державы. Город чистился и прихорашивался. Планировались новые крупные стройки, и кое-где уже возводились леса. Новая экономическая политика была в разгаре.
Первая афиша, обратившая на себя мое внимание, извещала о выступлении поэта Сергея Есенина в Большом зале Политехнического музея на Лубянке.
В те времена с именем поэта было связано немало всяких скандальных историй, до которых публика всегда падка, и билеты были давно распроданы. А мне познакомиться с Сергеем Есениным хотелось невероятно. Тогда я решил использовать свою записку к Шершеневичу, полагая, что он-то, конечно, на вечере должен присутствовать. И не ошибся. Контроль меня пропустил, и я оказался в большой примыкавшей к сцене комнате, где толпилось много всякого люда. Большинство этой свиты составляла молодежь явно богемного вида. Тут находились имажинисты, выступавшие вместе с Есениным, и наиболее близкие ему поклонницы и поклонники, какие-то вылощенные юноши с подведенными глазами, с прилизанными, блестящими от бриллиантина волосами и накрашенные девицы с папиросами в зубах. В комнате было шумно, душно, накурено.
А чуть поодаль в старинном кресле, откинув голову на высокую спинку, полулежал Сергей Есенин. Я никогда не видел его, но сразу узнал по пышным, волнистым, с золотистым оттенком волосам, которые беспорядочно спадали на усталое, мертвенно-бледное лицо с полузакрытыми глазами. Вокруг него хлопотали, кто-то пробовал пульс, кто-то давал нюхать какой-то порошок.
Я спросил первого попавшегося на глаза молодого человека:
— Скажите, пожалуйста, можно ли мне видеть Шершеневича?
— Сделайте одолжение! — вежливо произнес тот и крикнул: — Вадим, тебя спрашивают!
Высокий худощавый Вадим Шершеневич, сын известного московского профессора-юриста, встретил меня приветливо. Я коротко сказал о себе, передал рекомендацию. Шершеневич бегло прочитал, спросил:
— Тебе, вероятно, Есенина послушать хочется?
— Очень! — признался я. — И, если возможно, познакомиться с ним.
— Ну, первое устроим, это в наших силах, а вот второе… отложить придется…
— А как же он выступать будет?
— Отойдет. Привычка, — пожал плечами Шершеневич. — Сережа себя держать в руках умеет, когда требуется.
Вадим достал из кармана небольшой блокнот, что-то написал, протянул мне:
— Передай старшей контролерше, она устроит… Относительно же знакомства… приходи в наш клуб. Знаешь «Стойло Пегаса»? В среду, или нет, лучше в четверг, часов в двенадцать, пока народ еще не соберется.
Я поблагодарил и вышел. Контролерша устроила мне место где-то далеко от сцены, но я был рад и этому.
Выступление поэта задерживалось. Переполненный зал шумно выражал нетерпение. Наконец на сцену вышел Сергей Есенин. Он начал рассказывать о своей заграничной поездке, как полетели они с Айседорой Дункан через Кенигсберг в Берлин, сколько было с ними багажа, как встретили их в Париже. Говорил он скучно, невнятно, бессвязно.
В зале послышались выкрики:
— Оставьте воспоминания, Есенин, не выходит у вас!
— Довольно болтать! Читайте стихи! Стихи!
И вдруг Есенин, махнув рукой, улыбнулся такой простой, подкупающей, чудесной улыбкой:
— Верно, не могу я прозой. Лучше буду читать стихи.
Я не помню, в какой последовательности он их читал, но помню отлично, что я был совершенно заворожен его стихами и Мастерским чтением. Время исчезло, я видел лишь Есенина, слышал только его чуть хрипловатый, неповторимый певучий голос:
Словно живой вставал передо мной в этих стихах предводитель деревенских ребятишек, озорник и забияка Сережа, и такой огромной жизненной правдой, искренностью были полны эти стихи, так притягательна была их сила, что у меня защемило сердце. А Есенин, понизив голос чуть ли не до полушепота, заканчивал:
Стихи взяли за живое, видно, не одного меня. Долго не смолкали в зале аплодисменты. Есенин стоял, опустив голову, потом вздохнул, взметнул золотистыми кудрями и, словно продолжая раздумье над жизнью, начал читать другое:
и по музыкальности, и по особой задушевности исполнения…
…Клуб имажинистов «Стойло Пегаса» на Тверской представлял собой довольно тесное помещение с небольшой эстрадой и расписанными декадентской живописью стенами. Я пришел туда в назначенное время и застал там Есенина в компании Шершеневича, Анатолия Мариенгофа, Петра Орешина и еще каких-то клубных администраторов. Есенин был в темно-сером заграничном костюме и белой шелковой рубашке с мягким воротничком. Выглядел он на этот раз хорошо, только тень усталости лежала на лице и васильковые глаза его казались чуть воспаленными.
Вся компания пила кофе и вела разговор на сугубо меркантильные темы. Один из администраторов что-то бойко отсчитывал на счетах. А чуть в стороне сидела стайка скучающих девиц и о чем-то шушукалась, поглядывая изредка на Есенина.
Вероятно, мой приход был некстати, я и сам это почувствовал и застеснялся. Но Шершеневич тут же поднялся и громко представил:
— Познакомься, Сережа… Это твой почитатель поэт-имажинист из Воронежа… Знакомьтесь, товарищи!
— Я видел ваш воронежский журнал «Сирена». Его Владимир Нарбут издавал… Занятный журнальчик, только бестолковый!
— А у вас в Воронеже сколько имажинистов? — заинтересовался Мариенгоф. Я ответил.
— Ну-ка, прочитай что-нибудь свое, — неожиданно сказал Есенин.
Предложение заставило меня замяться, я к чтению стихов не приготовился.
— Давай, брат, читай, — вставил Петр Орешин. — Ты же не красная девица, нечего жеманничать. Делать было нечего. Я прочитал несколько мелких стихотворений, которые считал лучшими, а также наш «Манифест». Шершеневич, услышав упоминание о себе, звучно расхохотался.
— Нет, это у вас здорово!.. «Наш бог вознесенный — Вадим Шершеневич»! Что скажешь, Сережа? Есенин поморщился:
— Озоруют ребята. Что тут хорошего… И не остроумно! А в стихах твоих, — обратился он ко мне, — есть хорошие строчки. Но до настоящего мастерства далеко. Упорно работать нужно. И так стихи писать, чтобы они душу человеческую жгли и выворачивали, никого спокойными не оставляли. Не можешь так писать, — лучше не пиши совсем!
— Слишком строгие требования предъявляешь, — сказал Мариенгоф. — Имажинизм — новейшее направление в поэзии, не всем еще наши теоретические положения достаточно ясны…
Есенин, взглянув на Мариенгофа, вспылил:
— А мне на кой черт эти новейшие направления нужны? Я русский поэт и горжусь этим, а ни чем иным. Я пишу, как бог на душу положит, а не протягиваю строки по вашим схемам и теоретическим положениям…
Мариенгоф покраснел. Шершеневич, опасаясь, что ссора может принять дурной оборот, вмешался:
— Сережа, ты не забыл, что мы сегодня приглашены к Воронскому?
Есенин поднялся. Скучающие девицы последовали его примеру, одна из них пискнула:
— Есенин, а стихи читать разве не будете? Есенин доброжелательно и вежливо отозвался:
— Сегодня не буду, девушки… Завтра вечером приходите!
…Спустя два или три дня я встретился в каком-то ресторане с Петром Орешиным. Мы дружески разговорились. Я спросил:
— Не знаю, верно ли, а кажется, у Есенина с Мариенгофом какие-то нелады?
— Да, какая-то кошка между ними пробежала, я тоже заметил, — подтвердил Орешин. — Я ведь не первый год Сережу знаю… Самобытный, огромный талантище! А вот. некоторые друзья его… — он круто сломал разговор. — А ты что, взаправду в имажинисты определился или добрые люди причислили?
— Вернее последнее…
— Вот я так и предполагал, — сказал Орешин. — Не похож ты на имажиниста… Сергей хорошо Мариенгофу ответил: на кой черт ему, талантливому поэту, литературные кривлянья? Вся эта богемная мошкара мешает ему… И он это сам сознает, хотя сил иной раз не хватает расстаться с ней…
— Так что же такое, по-твоему, имажинизм?
— Затея, обреченная на бесславное существование, не больше!
…Возвратился я домой в сквернейшем настроении. То, что я увидел и услышал в Москве, тяжелым камнем легло на душу. Ведь в какой-то степени я верил, что имажинизм — нужное, интересное направление. Теперь все приходилось переоценивать. Свои поэтические способности — тоже. С мнением Сергея Есенина я не мог не считаться.
И с тех пор стихи писать перестал.
Воронеж, Центрально-Черноземное книжное издательство, 1975.