СЕРГЕЙ ЕСЕНИН
«Большое видится на расстоянье…» Эти есенинские слова приходят на память каждому, кто знает Есенина с первых лет революции.
Тогда он еще не был большим, и любители поэзии из числа комсомольцев, прочитавшие его сборник «Радуница», были в некоторой растерянности.
К нам в Можайск попало второе издание сборника. На обложке значилось: «1918. 2-й год I века».
Такое летосчисление нравилось мне, однако многие стихи казались не соответствующими этому летосчислению. Автор представлялся то смиренным иноком в монастырской скуфейке, то убогим древним странником, то еще каким-нибудь покорнейшим слугой господа бога и пресвятой богородицы…
Все это оставляло меня в лучшем случае равнодушным. А вот — «я пастух, мои палаты — мелей зыбистых полей» или то, что:
Вот это обжигало мое деревенское сердце.
Но предубеждение в отношении религиозно настроенного поэта осталось при мне. Правда, ненадолго.
В 1919 году из Можайска я был вызван в Москву на заседание московского губкома комсомола.
Из гостиницы «Бристоль», расположенной на Тверской улице, иду утречком вместе с другими приезжими губкомовцами по площади вдоль стены Страстного монастыря. Останавливаемся, смотрим на верхнюю часть краснокирпичной стены. Читаем начертанное еще не высохшими белилами четверостишие:
И подпись:
Оказалось, что эти стихи были написаны минувшей ночью группой приятелей Есенина при его личном участии.
Деяние это в отделении милиции квалифицировалось как нарушение общественного порядка. Есенина, задержанного на несколько часов, освободили под поручительство Демьяна Бедного. От него я и узнал подробности этого эпизода, перечеркивающего первые мои читательские представления о Есенине — набожном иноке и богоборце. От богоборчества им был совершен прыжок в противоположную сторону:
В 1924 году Есенин, обратясь к читателям, просил рассматривать «иисусов» и «богородиц» в его ранних стихах как мифологические образы.
Он писал: «Этот этап я не считаю творчески мне принадлежащим».
Был случай, когда я при встрече с Есениным осмелился сказать ему:
— Сергей Александрович! Как было бы хорошо, если бы некоторые стихи «Москвы кабацкой» тоже не принадлежали вам…
— Но тогда я не мог бы считать себя правдивым свидетелем пестрой поры, переживаемой нами. Мне бы не поверили, если бы я в эту пору был только ангелом…— ответил он.
Есенин был поэтом распахнутой настежь души. Ему невозможно было в чем-нибудь не поверить.
Но той молодежи, к которой я принадлежал, он был дорог как «последний поэт деревни», искренне стремящийся, «задрав штаны, бежать за комсомолом». Он нам был близок и воспевающим Ленина, капитана Земли, и обнимающим каждую молодую березку, и зачарованным старым кленом, который «стережет голубую Русь», стоя «на одной ноге».
Для нас вовсе не обязателен был Есенин в образе ангела. Мы охотно извиняли его, не желающего лучшей удачи, чем «забыться и слушать пургу, потому что без этих чудачеств я прожить на земле не смогу».
Не буду скрывать, что нравился нам и Есенин озорной, задиристый, нечесаный, «с головой, как керосиновая лампа, на плечах», готовый кланяться издалека «каждой корове с вывески мясной лавки» и «нести хвост каждой лошади, как венчального платья шлейф»…
Во всем этом мы видели не только поэтическую оригинальность, но и созвучие своему оптимистическому самочувствию…
Читательская любовь к Есенину не раз проверялась встречами с ним в большом зале Политехнического музея. Однажды он появился на поэтическом вечере, в афише которого не было его фамилии.
Председательствовал Валерий Яковлевич Брюсов. Он пригласил в президиум Есенина.
Посыпались записки, требующие, чтобы Есенин выступил. Брюсов оглашал их, глядя на Есенина. Тот капризно воскликнул:
— Не буду сегодня читать!..
Зал долго и неистово гудел.
— Пеняйте на себя, — прочитаю «Исповедь хулигана»…
Зал затих и насторожился. Вызывающе прозвучало начало «Исповеди», особенно «мне нравится, когда каменья брани летят в меня, как град рыгающей грозы». Эти строки Есенин не прочитал, а сердито проскрежетал. И вдруг перешел на примирительно задушевный тон, снявший настороженность публики.
Нежно, мягко, вкрадчиво полились слова как бы интимного признания:
Тут поэт сделал паузу. И вновь весьма недружелюбно по отношению к слушателям воскликнул:
Они бы вилами пришли вас заколоть За каждый крик ваш, брошенный в меня, Но ни одного такого крика из зала пока не последовало. Наоборот, воцарилось глубокое умиление, вызванное образами воспоминаний крестьянского детства с его проказами, с верным пегим псом…
Зал слушал Есенина с доверчиво-затаенным вниманием, ожидая это «нежное». Но… дождался от поэта строк о желании помочиться на луну.
Этого слушатели вытерпеть не могли. Скандал! Минут пять, вероятно, шум и протестующие возгласы не да вали Есенину завершить чтение.
Но Есенин стоял, невозмутимо взирая на протестующих своими трогательными «васильками», потом он склонил золотокудрую голову, как бы признаваясь виновным. И дочитал «Исповедь». От вспышки законного негодования в зале не осталось и следа. Победил талант поэта. Восторжествовала любовь к нему.
получившее название «есенинщины».
В это понятие входило почитание и распространение небольшого количества «больных», надрывных, упадочных стихов поэта.
Пропагандисты таких стихов не знали и не желали знать того, что было главным в Есенине: его жизнелюбия, приверженности идеалам добра и человечности, его беспредельной преданности советской Отчизне.
Зло есенинщины состояло в том, чтобы исказить Есенина, внести свою долю и в зло общественное, какое и явно и тайно причиняли нам классово враждебные элементы.
А. В. Луначарский писал: «Одним из самых крупных борцов против есенинщины должен явиться сам Есенин».
А комсомольских поэтов Анатолий Васильевич призывал бороться за Есенина, бороться против отождествления Есенина и есенинщины…
Есенин пришел к директору ОГИЗа А. Б. Халатову, чтобы договориться о расчетах по издававшемуся тогда четырехтомному собранию сочинений. — Рассчитаюсь с Халатовым и с Москвой, уеду в Ленинград… Пора привести в порядок свой быт и начать жить по-новому. И писать, писать… чтобы никто, даже друзья, не мешали…— говорил он.
А через два или три дня пришла из Ленинграда весть о смерти Есенина. Многие поэты откликнулись на эту скорбную весть стихами. Откликнулся и я, сказав:
Жаров А. Собр. соч. В 3 т. М.: Художественная литература, 1981. Т. 3. С. 190-195.
Александр Алексеевич ЖАРОВ (1904-1984) — русский советский поэт. Родился 31 марта (13 апреля) 1904 г. в дер. Семеновская Московской губ., сын крестьянина. Окончил сельскую школу в с. Бородино (деревня, где жила семья Жарова, была расположена на Бородинском поле), учился в Можайском реальном училище. Пламенный сторонник Октября, Жаров уже с 1918 г. — секретарь одной из первых комсомольских ячеек, в 1920 г. — делегат 3-го съезда Российского коммунистического союза молодежи, в том же году вступил в Коммунистическую партию. В 1921 г. учился на факультете общественных наук Московского университета, где занимался в поэтическом семинаре В. Я. Брюсова. Стихи публиковал с начала 1920-х годов.
Общее настроение, которым проникнута поэзия Жарова, — бодрый и жизнерадостный гимн революционным будням, строителям нового мира, в особенности же революционной молодежи (комсомольская тематика занимает самое большое место в поэзии Жарова).
«второго призыва», выдвинувшимся на смену первым пролетарским писателям ленинградского Пролеткульта и московской «Кузницы». В противовес романтической и героической лирике периода гражданской войны, лирика Жарова, как и других поэтов «второго призыва» (преимущественно комсомольцев), отразила «восстановительный» период нашего хозяйства.