| Наши партнеры |
Виктор Кузнецов, 1997 год.
ТАЙНА ГИБЕЛИ ЕСЕНИНА (Часть 2)
ГЛАВА XIII
ПРИКАЗ ОТДАЛ ТРОЦКИЙ
Эта часть исследования вызовет, наверное, наибольшее сопротивление и раздражение наших оппонентов.
За последние годы вышло немало книг о Троцком - этом "демоне революции" (И. Дойчер, Н. Васецкий, Д. Волкогонов и др.). Почти все они под флером академической объективности реанимируют труп главного революционного палача, бесконечно комментируют его бредовые прожекты мирового пожара (идея "перманентной революции", заимствованная у торговца отечеством, агента кайзеровской Германии Гельфанда-Парвуса).
Давно стало общим местом наблюдение, что облеченные властью тираны и диктаторы нередко баловались искусством. (Ленин питал слабость к музыке, Сталин - к стихам, Гитлер - к живописи.) Троцкий, в молодости переводивший на украинский язык басни Крылова, мнил себя большим эстетом в литературе. Некоторые его оценки творчества современников самостоятельны, не лишены наблюдательности и лихости ума. Например, он не принял натужно-уличной крикливости Маяковского, несмотря на весь его революционный пафос. Но Троцкий еще в детстве "ушибся" социологией и политикой - эта болезнь постоянно давала себя знать при анализе тончайших явлений литературы.
"Стиль - это класс, - пишет он, - и не только в художестве, но прежде всего в политике". Для него агитки Демьяна Бедного - "явление совершенно небывалое, единственное в своем роде", Безыменский - "надежда" поэзии. От стихов Есенина, пишет Троцкий, "попахивает средневековьем", как и от всех произведений "мужиковствующих". Отстаивая интернациональную алгебру, он выхолащивал образную специфику художественного слова. Очевидно, сказывался иррационально-религиозный фактор, стоящий выше логических конструкций.
Есенина-человека Троцкий не любил, Есенина-поэта вынужден был терпеть, так как самим фактом своего существования его нежнейшая лирика служила укором железобетонным словесным строениям Александровского, Алтаузена, Гастева, Кириллова - несть им числа. У Льва Давидовича, городского умника, была ампутирована способность проникнуть в крестьянскую стихию творчества Есенина, в чуждый ему нравственно-этический деревенский мир. Но он не мог не считаться с международным признанием дара русского поэта, с его громадной популярностью в народе.
Поплутав в молодости, как и многие другие, в революционно-экстазном настроении, Есенин вернулся к вечным ценностям бытия. Зарубежная поездка довершила ломку его мировоззрения, открыла глаза на духовно-больную западную цивилизацию ("жадную пасть") и зараженную революцией любимую Россию. Он, уже "выпуска 23-го года" (А. Флит), а не 17-го, мучительно осознавал трагедию российского народа. Троцкий следил за эволюцией Есенина, писал почему-то уверенно: "Воротится он не тем, что уехал".
От общих рассуждений перейдем к криминальному сюжету. Завязку его нужно искать в суде Краснопресненского района Москвы, куда через посредство прокурора в сентябре 1925 года по линии Наркомата иностранных дел обратились партчиновник Юрий Левит и дипкурьер Альфред Рога. Они требовали сурово наказать Есенина за скандал в вагоне поезда Баку-Москва. Из опубликованных недавно заявлений истцов и объяснительной записки поэта видно, что конфликт навязан самими амбициозными "потерпевшими".
Дело принимало серьезный оборот. Не помогло заступничество Луначарского (его волновала прежде всего нежелательная огласка "дела" в белоэмигрантской печати). Кто-то более всемогущий отверг ходатайство наркома просвещения и поощрил раж судьи Липкина. Последний, узнав, что "хитрец" Есенин находится в психиатрической клинике, названивал туда, посылал за притворцем чекистов.
Мы думаем, мнение Луначарского игнорировал Лев Троцкий. У него было немало причин "проучить" поэта. Во-первых, после заграничного путешествия поэт на всех углах "кроет" советскую власть (об этом говорил в Италии Андрей Соболь). Во-вторых, порядком надоел своим нескрываемым российским патриотизмом. Троцкий давно предал это чувство проклятию. Есенинская Русь противоречит любимому детищу Троцкого - мировой революции. И хотя поэт распевал с Дункан в Европе "Интернационал", доверять ему нельзя, его сольные концерты лишь бравада и фронда. Чтобы иметь "право на песнь", его, это право, нужно заслужить верностью РКП(б).
Критик Ин. Оксенов 20 июля 1924 года записал в "Дневнике": "...когда Троцкий сказал Есенину: "Жалкий вы человек, националист", - Есенин якобы ответил ему: "И вы такой же".
Поэт уже давно стал внутренним эмигрантом, видите ли, пишет:
"Отдам всю душу Октябрю и Маю. Но только лиры милой не отдам".
Если партия потребует, дорогой товарищ, не только лиру, но и голову отдашь, - не таких обламывали. Еще не забыто, как кудрявенький деревенский мальчишка читал стишки вдовствующей императрице и великим княжнам.
Каннегисера поставили к стенке, а приятеля его опять пожалели.
Есенин, мог полагать Троцкий, - социально опасный элемент. Недавно благодаря Дзержинскому и Агранову арестован есенинский закадычный дружок Ганин, тоже стихотворец.
Дурачок Ганин клюнул на наживку ГПУ - "князя" Вяземского, подговорившего его написать статью о своих взглядах и опубликовать ее в Париже. Деревенский карбонарий поверил, написал. Тут-то и взяли новоявленного публициста. Храбрец сошел с ума на допросах, но такого вольнодумца живым оставлять было нельзя. Расстреляли в марте 1925 года.
А Есенин тогда почувствовал неладное, сбежал; вероятно, вспомнил, как Ганин однажды в кабаке предлагал ему шутя пост министра просвещения в новом правительстве. Хороши шуточки! Партия будет с корнем выдирать инакомыслие. Недавно бахвалился, что у него сохранилась телеграмма Льва Каменева, в которой тот в феврале 1917-го благодарил великого князя Михаила за отречение от престола. Хвастун бросил тень на единство наших рядов.
Два года назад вся американская печать шумела, какой постыдный скандал учинил "отщепенец" Есенин в доме поэта Мани-Лейба. Неймется.
В ноябре 1923 года кучку "мужиковствующих" рифмоплетов - опять во главе с Есениным - прорабатывали общественным товарищеским судом (председатель Сосновский) в Союзе писателей. Скандалисты сумели тогда выкрутиться, и не в первый раз. Но, видно, побывки на Лубянке Есенину не пошли впрок.
Троцкому многое известно о его антисоветских проделках, он, наивный деревенщина, и не подозревает, что глаза и уши партии везде, даже в постели. Его подруга, Галина Бениславская, по своей "дури", кое-что рассказала Льву, сыну Троцкого, об откровениях Есенина, когда разводила амуры. Неоднократно Льва Давидовича информировал об опасной болтовне Есенина Яков Блюмкин, надежнейший младший товарищ-чекист. Говорят, он в Баку однажды чуть не застрелил говоруна, когда тот сказал лишнее. Перепуганный оратор тогда сбежал в Тифлис.
Так мог думать Троцкий - мы ничего лишнего не присочинили, есть документальный материал для более резкого внутреннего монолога "вождя".
Врага Есенина не устраивала его чуждая Октябрю поэзия последних лет, о чем сам "архитектор революции" и напишет в статье, напечатанной в "Правде" 19 января 1926 года: "Поэт погиб потому, что был несроден революции".
Рязанский скандалист позволял себе и личные резкие выпады против членов Политбюро ЦК РКП(б), характеризовал Гражданскую войну как "дикость подлую и злую", сгубившую тысячи прекраснейших талантов:
В них Пушкин, Лермонтов, Кольцов, И наш Некрасов в них. В них я. В них даже Троцкий, Ленин и Бухарин. Не потому ль моею грустью Веет стих, Глядя на их Невымытые хари.
Имеющая богатое смысловое значение рифма "Бухарин" - "хари" не оставляет сомнений в отношении автора к "вождям".
Выделенные нами выше крамольные строки выбрасывались революционизаторами творчества поэта с 1926 по 1990 год, да и сегодня без них обходится стихотворение "Русь бесприютная" во многих сборниках. Так советская редактура препарировала отчаянные и крайне рискованные есенинские строки.
Да, он вернулся в 1923 году в Россию "не тем, что уехал". "Хари" все помнили. Литературовед В.А. Вдовин подметил, что дерзкие строчки Есенина в "Руси бесприютной" могли послужить Николаю Бухарину личным мотивом для недовольства его поэзией в известной статье "Злые заметки" (Правда. 1927. 12 янв.). Коля Балаболкин (так именовал Бухарина Троцкий) добивал усопшего поэта испытанным большевистско-интернациональным оружием: "Идейно Есенин представляет самые отрицательные черты русской деревни и так называемого "национального характера".
Троцкий, в отличие от Бухарина и своего друга Сосновского, питавшего к Есенину зоологическую ненависть, - более страшная и хитрая бестия (недаром Ленин, сам политик коварный, называл Троцкого "Иудушкой", говорил о его "иезуитстве" и "утонченном вероломстве"). Внешне он выступал чуть ли не радетелем Есенина. После его возвращения из-за границы даже хотел его "приручить", предлагая ему возглавить новый литературный журнал. Тогда они не смогли договориться. Поэт тоже был не лыком шит, иногда публично говорил о своей, так сказать, лояльности к всесильному "вождю революции". На самом деле все было намного острее и сложнее. Исследователи убедительно доказали, что прототипом интербродяги Чекистова в есенинской поэме "Страна негодяев" (убийственный заголовок!) послужил Троцкий, как и литературный персонаж, одно время живший в городе Веймаре.
Не исключено, что до Троцкого могла дойти фраза Есенина, сказанная в Берлине писателю-эмигранту Роману Гулю (опубликовано): "Не поеду в Россию, пока ею правит Троцкий-Бронштейн. <...> Он не должен править".
Поводом для арестов поэта не раз служили доносы юрких, вертлявых товарищей: 1920-й, сентябрь - А. Рекстень, Шейкман; 1923-й, сентябрь - М. Роткин (Родкин); 1924-й, январь - Ю. Эрлих; 1924-й, февраль - С. Майзель, М. Крымский; 1924-й, март - братья Нейман.
Поэт осуждал культ генералов в искусстве, порождавший идеологический таран и примитивизм. "Уже давно стало непреложным фактом, - писал он, - как бы не хвалил и не рекомендовал Троцкий разных Безыменских, что пролетарскому искусству грош цена..." (Россияне. 1923). Так и случилось.
Он органически не умел лгать, не скрываясь, прямо говорил: "...мы в русской литературе не хозяева..." (из письменного показания поэта в милицию от 21 ноября 1923 г.). И опять оставался прав - отрицать им сказанное могут только невежды и фарисеи. В этом отношении у поэта есть авторитетнейшие предшественники, отмечавшие создавшуюся нездоровую и одностороннюю раскладку сил в русской литературе. Максим Горький, "буревестник", "основоположник", "великий пролетарский писатель" и т.д., которого трудно заподозрить в любви к Отечеству и национальной России (см. его брошюру "О русском крестьянстве". Берлин, 1922), с грустью говорил: "...все мы, писатели русские, работаем не у себя, а в чужих людях, послушники чужих монастырей..." (запись И. М. Касаткина; из его письма от 2 февраля 1916 года к критику Льву Клейнборту. Пушкинский Дом, ф. 586, ед. хр. №88, №35). Правде этих слов можно доверять. Их запомнил и передал друг Есенина и журналиста Г.Ф. Устинова прозаик Иван Михайлович Касаткин, тоже послуживший в ЧК на пользу революции, а в 1938 году сам попавший в ее железные сети. Кстати, Касаткин был одним из немногих друзей Есенина, сомневавшихся в официальной версии его гибели.
дом я должен стучаться, а мне не открывают". Как непохожи эти выстраданные слова на убеждение Вольфа Эрлиха: "Мой дом - весь мир, Отец мой - Ленин..." (из сборника "Необычайные свидания друзей". Л., 1937). Несомненно, абстрактный Эрлих был Троцкому ближе, чем земной Есенин.
Все вышесказанное приближает нас к выводу: стремление Луначарского предотвратить судебный процесс над поэтом перечеркнул Троцкий.
Допустим, гипотеза верна, возразят наши оппоненты, но при чем тут убийство, - ведь нет никаких доказательств причастности Троцкого к трагедии в "Англетере". И будут не одиноки. Огорчим возражателей - доказательства есть, мы их специально приберегли, чтобы комплексно, разом выставить улики против главного вдохновителя бандитской расправы над поэтом. И это, надеемся, только начало "допросов истории".
Прежде всего обратим внимание: 19 января 1926 года в своей статье о Есенине Троцкий пишет: "Больше не могу, - сказал 27 декабря побежденный жизнью поэт, - сказал без вызова и упрека..." И далее: "Только теперь, после 27 декабря (выделено нами. - В.К.), можем мы все, мало знавшие или совсем не знавшие поэта, до конца оценить..." - и прочая кудрявая красивость: "...каждая почти строка написана кровью пораненных жил", "сорвалось в обрыв незащищенное человеческое дитя!". Никогда автор этих крокодиловых слез не писал прежде о Есенине в таком возвышенно-сентиментальном стиле.
Дело тут, конечно, не в грустном поводе, а в другом: Вольф Эрлих как раз к выходу "Правды" успел оформить в Ленинграде "Свидетельство о смерти" Есенина (мы его цитировали). Справка загса Московско-Нарвского района датируется 16 января 1926 года. Той же датой помечено письмо Эрлиха к матери, Анне Моисеевне, в Симбирск: "...живу в Москве с тех пор, как привез сюда Сергея (Есенина. - В.К.). Нет! На два дня выезжал в Питер". В другом, более позднем письме (не датировано) к тому же адресату Эрлих, посетовав, как говорилось, на свою ссору с Михаилом Фроманом из-за растраченных тем общих денег, лежавших на счету в издательстве "Радуга", сообщает: "Зимой я был несколько раз в Москве, а после смерти Есенина прожил там без малого 2 мес[яца]" (известно, сексот ГПУ в это время встречался в столице с Галиной Бениславской, но где жил - остается тайной).
Ловкий товарищ явно хлопотал, "приводя в порядок" "дело Есенина". 16 января 1926 года, дата оформления "Свидетельства о смерти" поэта, вернее "Справка", регистрировавшаяся Эрлихом (в ней значатся его фамилия и адрес, есть автограф) - не случайна. Очевидно, выполнив очередное срочное задание, он тут же укатил в Москву для отчета (возможно, письмо к матери он начинал писать в Ленинграде 16 января, когда заходил в загс, а закончил его, приехав в столицу). Необходимость в оперативном оформлении "Справки" объясняется тем, что она, по-видимому, потребовалась, как мы замечали, бывшей жене Есенина Зинаиде Райх, прибывшей тогда в Ленинград вместе с Вс. Мейерхольдом. Это косвенно подтверждает запись в "Дневнике" Корнея Чуковского от 25 января 1926 года: "Неделю тому назад я был у Мейерхольда". Пожалуй, Чуковский точен: вероятней всего, Зинаида Райх получила необходимую ей "справку" - для суда о наследовании права на есенинские гонорары - 18 января, в понедельник, или несколько позже.
Примечательна спешка Эрлиха: он расписался в "Справке" 16 января (в субботу!) и ринулся в Москву.
Это объясняется "очень просто": на 18 января назначался вечер памяти Есенина в МХАТе, где должен был зачитать руководящее слово Троцкого артист Качалов, и ничего не должно было смущать организаторов лицемерного зрелища. Все сошло превосходно. Позже Эрлих ликовал. В письме (без даты) он сообщал мамаше о своем предстоящем путешествии - "вплоть до Америки". Двадцатитрехлетняя шестерка ГПУ вдруг разбогатела. Вряд ли Троцкий тогда встречался с ним, но, помня, что в свое время он явился для спасения России из-за океана, предположить его окольное милостивое внимание к "Вове" вполне возможно.
Однако вернемся, по крайней мере, к ошибочной дате Троцкого - "27 декабря", как он фиксирует время смерти "такого прекрасного поэта". Что за абсурд? Его верный холуй, журналист Георгий Устинов, якобы трогательно опекавший Есенина в "Англетере", пишет (существуют газетные и иные варианты редакций его лжевоспоминаний): "Умер он в пять часов утра [28 декабря 1925 г.]". О том же сообщали, ссылаясь на медицинские данные, не только ленинградские, но и московские издания. "Красная газета" (вечерний выпуск, понедельник, 28 декабря 1925 г., №313): "Сегодня в Ленинграде умер поэт Сергей Есенин". Утренний выпуск "Красной газеты" (в номере за 29 декабря 1925 г.) в редакционной заметке информирует: "Вчера в Ленинграде умер Сергей Есенин..." "Ленинградская правда" (1925. 29 дек. №300): "Вчера утром покончил жизнь самоубийством один из крупнейших современных поэтов, Сергей Александрович Есенин". Примечательное исключение в "Правде" (28 дек. №296. С. 11): "Всероссийский Союз писателей с глубочайшей скорбью извещает о трагической кончине Сергея Есенина, последовавшей в ночь на 28 декабря в Ленинграде..." (выделено нами. - В.К.).
Не будем утомлять читателей: все газеты датировали кончину поэта 28 декабря, лишь Троцкий - 27 декабря. Как это объяснить? Вероятно, занятый ходом интриг на XIV съезде РКП(б), он не читал последних декабрьских газет или читал невнимательно (смерть Есенина в печати тех дней освещалась скупо, съездовская тема вытеснила все другие). Полученное же 27 декабря известие (шифротелеграмма? условный звонок?) о "часе X" в Ленинграде отпечаталось в памяти и сохранилось в статье.
Троцкий не ошибся по сути. Повторимся: именно 27 декабря, поздним вечером, в воскресенье, коменданта "Англетера" В.М. Назарова, по воспоминаниям его вдовы, срочно вызвали на службу, где он находился вплоть до следующего дня.
Весьма возможно, прочитав в "Правде" статью Троцкого о Есенине, облегченно вздохнул участковый надзиратель 2-го отделения ЛГМ Н. М. Горбов. Он, как ниже будет засвидетельствовано, поклонялся Троцкому и находился в зависимости от его ленинградских единомышленников. На следующий же день после появления фарисейского монолога Троцкого в "Правде", 20 января 1926 года, заведующий столом дознания И.В. Вергей (2-е отделение милиции) закрыл так и не начавшееся следственное "дело Есенина". Возник следующий документ, точнее, - резолютивная часть заключения (впервые опубликовано Э. Хлысталовым):
"...На основании изложенного, не усматривая в причинах смерти гр. Есенина состава преступления, полагал бы:
Материал дознания в порядке п. 5 ст. 4 УПК направить народному следователю 2-го отделения гор. Ленинграда - на прекращение за отсутствием состава преступления.
Завстолом дознания Вергей (подпись-автограф)
Согласен: нач. 2-го отд. ЛГМ (Хохлов)".
Кратко прокомментируем послушность милиционеров лицемеров. Иван Васильевич Вергей (р. 1891), судя по сохранившимся архивным материалам, отличался дисциплинированностью. Родом он из местечка Макаричи Мозырского уезда Минской губернии (еще один земляк наших многих "героев"). Одолел четыре класса училища. Как и тысячи других, в 1923 году устремился в поисках выгодной карьеры в Петроград. В 1935 году был уволен, как гласит архивная милицейская карточка, "на инвалидность". Мы в его нетрудоспособности позволим усомниться. В этом году, после убийства С.М. Кирова, в среде подобных Вергею наступила подлинная паника, и кадровые перетряски происходили неспроста.
О начальнике 2-го отделения ЛГМ А.С. Хохлове мы уже рассказывали. В прошлом ростовщик, он привык к выгодным сделкам. Партиец с ноября 1919 года, он умел выполнять приказы. Когда 22 декабря 1925 года он принимал "дела" 2-го отделения ЛГМ от прежнего неугодного начальника П.Ф. Распопова, последний передал ему по акту текущую "Книгу входящих и исходящих телефонограмм". Было бы интересно ее полистать, но, увы, как и многие другие документы, она была уничтожена.
Следователь нарсуда 2-го отделения Бродский (Гилелевич) Давид Ильич (р. 1895) не приступал к производству дознания. Жил он с супругой Брониславой Семеновной в 24-й квартире по соседству с родственниками в доме по улице Марата, 16. Мы об этом говорим не только для дальнейших поисков, а в связи с поистине бесценной для нас деталью: Бродскому прислуживала Анна Леоновна (Леонтьевна) Леонова (р. 1880), уверены - сестра известного читателям И.Л. Леонова, заместителя начальника Ленинградского ГПУ (полезный штришок: в одном из "личных дел" отчество чекиста - Леонович). Его "некрасивые поступки", как мы помним, критиковал, выйдя из Первого исправдома, милиционер Н.М. Горбов.
Сочинитель фальшивого "есенинского" протокола в интересующий нас период был "на дружеской ноге" с сослуживцами-троцкистами, вероятно, находился в зависимости от них. Есть тому и подтверждения. 16 июля 1926 года Горбов делал доклад на партийном собрании коллектива 2-го отделения ЛГМ (18 человек) по поводу организационного отчета ЦК ВКП(б). Оратор, разумеется, не мог обойти проблему троцкистско-зиновьевской "новой оппозиции" в Ленинграде. Присутствующим явно не понравилась "левизна" докладчика. Он не ответил на заданные острые вопросы, прояснявшие точку зрения "уклониста". В протоколе записано: "...тов. Горбов только дал ответ на первый вопрос, на второй и третий - дать не мог".
па Горбова, подозревая его в незаконном владении "лишними" домами. Силин, видимо, терпеть не мог прытких и крепко спаянных троцкистов. 7 октября 1926 года он резко говорил о них на очередном партийном собрании и, в частности, заметил: "...в Москве на ячейке "Авиаприбор" появление тт. Троцкого, Зиновьева, Пятакова, Радека и ряда других оппозиционеров послужило сигналом для начала открытого выступления" (из протокола собрания). Коммунисты решили "положить конец" всем раскольникам.
Иной взгляд имел Горбов. Когда в ноябре 1927 года сотрудники 2-го отделения ЛГМ проголосовали за исключение Троцкого и Зиновьева из партии (конечно, не без указания свыше), Горбов остался им верен. С ним были солидарны милиционеры Т.В. Варврук, М.Д. Гвай, В.Д. Свенцицкий и некоторые другие. Мы присматривались к компании смельчаков, дерзнувших "свое суждение иметь". Картина предстала банальная - все они "одного поля ягода".
Фрондеров, как тогда водилось, пригласили 29 ноября 1927 года на заседание бюро коллектива и заставили покаяться и проявить классовое чутье. Дело принимало нешуточный оборот (дискуссии 1925-1926 гг. завершились), и все милиционеры-фракционеры дали обратный ход. Сохранилось покаянное заявление примкнувшего к ним "нашего" протоколиста. В рамках развиваемой в этой главе темы документ (машинопись, автограф) небезынтересный:
В бюро коллектива при 2-м отделении ЛГМ от кандидата партии ВКП(б) Горбова Николая.
15 ноября на экстренном собрании коллектива по поводу исключения из партии ВКП (б) Троцкого и Зиновьева - после прений, я поднял руку за преждевременное исключение, то есть до съезда партии. Считаю, что это была с моей стороны ошибка. Я никогда оппозиции не сочувствовал и активно не работал, поэтому прошу голос мой, данный на собрании коллектива за неправильное исключение Троцкого и Зиновьева из партии, снять. И я всецело присоединяюсь к большинству решения коллектива за то, что ЦК партии исключил Троцкого и Зиновьева правильно.
28/XI-1927 г. И. Горбов.
Заявление участкового надзирателя говорило о начале пересмотра им своей партийной позиции и, естественно, хозяев. Прежние, понимал он, могли завести его "не в ту степь".
Поможем нашим современникам, обратившись к вчера еще сверхсекретным обзорам Ленинградского ГПУ за 28-30 декабря 1925 года, то есть за дни, особенно нас волнующие, понять ситуацию. Информация предназначалась для особо доверенных работников губернского комитета РКП(б) и представляла собой "...отклики рабочих и служащих и настроений б/п [беспартийных] в связи с дискуссией на XIV съезде РКП (б)". Ценность "голосов из народа" в их непричесанности, в реальной, можно сказать, рентгеновской картине напряженных, судьбоносных для страны дней.
Даем отрывки из записей, сделанных "слухачами".
Рабочий фабрики "Красное знамя" Трачум: "Правильно ЦК Зиновьева осадил, нечего ему свою личную диктатуру проявлять". "Пролетарский завод" (бывший Обуховский). Некто: "Зиновьев и Сафаров (Вольдин Г.И., идеолог убийства Николая II, одно из первых лиц партийной элиты Ленинграда. - В.К.) хотят создать в ЦК, чего у нас не должно быть". Слухи: "Прибыло 80 человек из Москвы для ареста губисполкома". Некий студент Я.Л.О.: "Зиновьев с сатрапами (Лилина, Ионов, Евдокимов) свил себе прочное гнездо в Ленинграде..." Рабочий кожеобрабатывающего завода Антипов: "Зиновьев <...> в день смерти Ленина пустил пропаганду и объявил себя президентом России, а я охотно сейчас бы еще раз повоевал с подлецами". Беспартийный поэт Геннадий Фиш: "Зиновьев - компилятор; в наши дни компилятор может быть председателем треста, но не вождем Коминтерна. Зиновьев всегда трус, всегда увертывался от опасности, - даже в Кронштадтскую волынку, когда Ленинград спас Троцкий". Рабочий Путиловского завода Чигалев: "Раз начали ругаться - что-нибудь выйдет у них между собою и нам опять придется бить друг друга, как били в 19-м году". Рабочий завода "Красный путиловец" Кудрявцев: "Наша ленинградская делегация... забыла бедняков". Беспартийная учетчица Екатерина Саговская: "Теперь т. Троцкий сидит и посмеивается - в партии будет раскол". Работник гослитографии табачного треста Лихтенштейн: "Если Троцкий и Сафаров - порядочные люди, то они должны были бы застрелиться..."
Информационный отдел ГПУ поработал основательно. К примеру, только обзор суждений о внутренней жизни СССР за декабрь 1925 года составляет более 500 сообщений.
Чекистская сводка мнений советских обывателей говорит больше о настроениях той напряженной поры, чем все газеты, вместе взятые. Цензура не давала просочиться в печать ни одному правдивому слову о ходе московской партийной драки. На этот счет имелось следующее строгое указание:
Всем Гублитам, Обллитам, Крайлитам, Главлитам и политредакторам при ведомствах и типографиях.
Главлит сообщает к исполнению, что без санкции и разрешения редакционной комиссии XIV партсъезда никакие материалы XIV партсъезда (как издания отдельных речей, резолюций, а равно и бюллетеней съезда) издаваться не могут.
За начальника Главлита Мордвинкин.
28/XI1-1925 г.
№2087.
На фоне драматического поворота в жизни страны судьба Есенина лишь капелька в пучине народного горя. Во многом его трагическая доля явилась отражением борьбы двух ведущих политических сил, в которой он занимал особое место. Указующий перст в "Правде" тогда еще всемогущего Троцкого есть в известной мере демонстрация власти. Его слово повлекло за собой странные сюжеты и превращения.
Ленинградская "Новая вечерняя газета" (1926, №18) 19 января - одновременно с "Правдой"(!) - поместила изложение "есенинской" статьи Троцкого. Удивительная заинтересованная оперативность, а главное, - осведомленность. Мы не забыли, - в той же "Новой" 24 декабря 1925 года, в день прибытия поэта в Ленинград, "Товавакня" - "Товарищ Василий Князев" напечатал загадочный фельетон "ВОДСВИЖЕ со звездою путешествуют"[ 22 ], а Александр Флит - не менее таинственный "дневник" "Хороший гусь". И вот еще одно, думается, вовсе не случайное совпадение. Кто-то в "Новой вечерней газете" был негласно связан с Троцким или его ближайшим помощником. Такой контакт мог поддерживать Я.Р. Елькович, заместитель заведующего агитотделом губкома партии, официальный редактор "Новой". Помалкивавший на XIV съезде Троцкий заговорил на Пленуме ЦК, когда речь зашла о перестановке руководящих редакционных кадров в Ленинграде, и заступился за Ельковича и других близких ему по духу идеологов.
сомнительной биографии (при проверке партстажа в августе 1926 г. Контрольная комиссия указала на фальшивость его личной анкеты). Может быть, с Троцким контактировал и другой цензурный надсмотрщик "Новой", уполномоченный Гублита Корыхалов. Но пока это гипотезы, требующие проверки.
19 января - число рубежное. Оно круто повернуло житейские судьбы некоторых товарищей, отдавших свое имя в качестве лжесвидетелей происшествия в "Англетере". Один из них - прозаик Сергей Александрович Семенов, о котором уже шла речь. Мы вспомнили его в связи с троцкистским зигзагом темы, о чем говорит следующее его собственноручное заявление:
Зав. редсектором Ленгиза от Семенова Сергея.
Согласно переговоров с заведующим Ленгизат. И.И. Ионовым, прошу о направлении меня для работы с сего 19 января (выделено нами. - В.К.) в журнале "Звезда" в качестве 3-го члена редколлегии.
Ионов: согласен (подпись).
Пом. зав[едующего] Ленотгиза Лихницкий (подпись).
19 января 1926 г.
Еще один весьма показательный документ:
"Тов. Горбачева и Семенова исключить из штата сотрудников Ленотгиза с 15 апреля на основании договора, заключенного с журналом "Звезда".
21 мая 1926 г. Управделами Славуцкий
В гору пошел товарищ Семенов, бывший комиссар, "организатор провинциального пролетариата", как он сам пишет в "Личной карточке" (1 февраля 1926 г.). В своей "Автобиографии" (1928) с гордостью сообщает: "Дрался три года. Был ранен, контужен, принял под Кронштадтом ледяную ванну и демобилизовался с испорченным правым глазом". Далее: "Лично для меня Октябрь 1917 года был безудержным прыжком в ослепительную, грохочущую жизнь". Человек в ту пору небезызвестный, напомним, за фронтовые и творческие заслуги его почитали Подвойский и Луначарский.
На перемещение Семенова можно было бы и не обратить внимания, если бы не "сигнальная" дата - 19 января - и не менее привлекающая нас оговорка "Согласно переговоров с заведующим Ленгизат. И.И. Ионовым..." О чем они говорили в день выхода директивного слова Троцкого о Есенине? О нелегких житейских тяготах Семенова, о его годовой отлучке с редакционной работы для лечения туберкулеза и ноющих фронтовых ранах? Возможно. Заметим, имя литератора еще не фигурировало в есенинской трагической хронике, заказанная (не Ионовым ли?) Валентину Вольпину "Памятка" еще не была готова (в ней впервые будет сказано о Семенове - госте 5-го номера "Англетера".
Понятно, реставрировать диалог 19 января 1926 года шурина Г. Е. Зиновьева и знакомца А. В. Луначарского невозможно, но сама моментальность повышения карьеры писателя заставляет задуматься. Творческое хитро сплетение фамилий "Семенов" и "Горбачев" из того же ряда загадок.
Журнал "Звезда" как источник первых вестей о самоубийстве Есенина тоже прелюбопытен. Биография Георгия (Григория) Ефимовича Горбачева, уже достаточно нами представленного троцкиста и "литфронтовца", еще будет предметом дальнейшего исследования есениноведов. Они обязательно прочтут пока нам недоступные протоколы его допросов в 1937 году (архив ФСБ, Москва) и сделают соответствующие комментарии. Ограничимся одной лишь строчкой в адрес Горбачева из протокола заседания ленинградской областной Контрольной комиссии от 6 апреля 1928 года: "...давал адреса к Зиновьеву и Троцкому..." В июле 1917 года с вдохновителем переворота Троцким он, как уже говорилось, сел в "Кресты" за попытку остановить наступление русской армии против кайзеровской Германии. Не ошибемся, - дружба предателей России продолжалась и в 1925 году.
Вряд ли обо всем этом подозревал С.А. Семенов, сентиментальный комиссар, совершивший 19 января 1926 года нелегкий для него "прыжок" к сраму.
Уголовный характер политики Троцкого известен. Масон и агент австрийского правительства, предатель интересов России, награбивший после 1917 года астрономическую сумму денег (читайте "Золото партии" Игоря Бунича) на нужды своего семейства и мировой революции, не гнушался никакими средствами для достижения цели. В своей книге "Их мораль и наша" (1938) ("их" - сталинистов, "наша" - троцкистов) социально-классовый гуманист приравнивал большевиков к секте иезуитов и писал: "Так, даже в самом остром вопросе - убийство человека человеком - моральные абсолюты оказываются совершенно непригодны. Моральная оценка, вместе с политической, вытекает из внутренних потребностей борьбы".
Философия гангстера с идеологией. В период революции и Гражданской войны наркомвоенмор воплощал эту философию по "высшей мере".
И все-таки Троцкий вряд ли отдавал приказ убить Есенина; вполне может быть, он лишь санкционировал его арест в Ленинграде, дабы "проучить" поэта-скандалиста, уклонявшегося от суда. Причем, полагаем, санкция последовала полуофициальная, адресовалась она одному из его ближайших оруженосцев. Последний на допросах бурно реагировавшего поэта, возможно, переусердствовал, что и привело к трагическому финалу. Как разворачивались, на наш взгляд, события дальше?
Объявить Есенина убитым в кабацкой драке, подбросив его тело в темный переулок, было опасно. Не забудем, шел XIV съезд РКП(б), Ленинград слыл городом оппозиции Сталину - не только слыл, но шумными провокациями и разного рода демонстрациями (вплоть до применения оружия) заявлял о поддержке Зиновьева и К°. Позволить, чтобы русский поэт погиб в гнезде оппозиционеров, было для них невыгодно. Сталин мог бы воспользоваться ситуацией (хотя сам Есенин его не интересовал), докопаться до истины и приобрести лишний веский козырь для уже физической расправы со своими политическими противниками. Вот почему и созрел план организации кощунственного спектакля с самоповешением московского беглеца. Кто лично был инициатором этого театра-злодеяния - сегодня сказать трудно. Кровавая машина была пущена в ход. Ее обслуживали в основном верные Троцкому люди, доказавшие свою преданность ему еще в Гражданскую войну. Бывшему наркомвоенмору пришлось подумать, прежде чем назначить устроителей небывалого кошмара. Сообщники скоро нашлись. Далее мы впервые приводим факты, добытые с большими трудностями, и "припрятанные" нами аргументы.
1. Георгий Феофанович Устинов, журналист. Темная лошадка в сокрытии следов убийства Есенина. Избранна роль лжеопекуна поэта в "Англетере", так как был удобной фигурой для создания нужного мифа (приятель поэта и т.д.). В свою очередь, Устинов чуть ли не первый сочинил о своем военном начальнике книжечку "Трибун революции" (написана в 1918 г., издана в 1920 г.), в которой поднял Троцкого до небес: "джентльмен революции", "пламенная карающая десница революции", "Горьковский Данко", "пламенный революционный трибун", "экстракт организованной воли", "лицо Троцкого - лицо русской революции" (это, пожалуй, единственно верное сравнение) - какими только эпитетами не награждал своего господина вчерашний Челкаш. Брошюра Устинова - сплошное суесловие с реверансами. Биографию своего хозяина автор героизирует до неприличия, но не заставляет себя подумать о некоторых странностях его поведения в важнейших событиях российской истории начала XX века. 1905 год: гремят словесные фанфары автора Троцкому, спешно примазавшемуся в Петербурге к Совету рабочих и крестьянских депутатов, органу темной закулисы. Устинов называет проходимца-спекулянта, позже агента кайзеровской Германии, предателя России, Гольфанда-Парвуса (духовного наставника Ленина и Троцкого) "человеком больших знаний и выдающегося политического и литературного дарования".
матросней более семисот человек. Репетиция Октября провалилась, обнаружилась тесная связь Ленина, Троцкого и их "пломбированной" гвардии с германской военщиной (на эту тему имеется до сих пор тщательно скрываемый 21 том неопубликованного следственного дела).
Устинов - слепой фанатик и честолюбец - не знает и не хочет знать исторической правды, он всецело во власти того, кто его пригрел, дал ему возможность уверовать в свой художественный и публицистический талант. А еще недавно, в 1914 году, этот перевертыш писал в своей брошюре об обязательной необходимости защиты России от Германии.
Книжечка о Троцком создавалась в 1918 году, когда Устинов сопровождал наркомвоенмора в специальном поезде, наводившем ужас на красноармейцев своими расстрельными рейсами. Журналист выполнял в "Поезде Троцкого" обязанность ответственного секретаря газеты "В пути" (она выходила в 1918-1922 гг.). Взглянем на ее страницы.
Первый номер. 8 сентября 1918 года. Передовая статейка "Дружно!": "Они погибают!.. Никакие ухищрения, никакие подкупы, никакие обманы не помогут русским и иноземным купцам и помещикам сломать власть рабочих и крестьян". Тирада Устинова.
Третий номер. 10 сентября 1918 года: "Революционное Бородино" (о взятии красными Казани). Подпись: "Г.У.", то есть Георгий Устинов. Печатаются приказы, телеграммы и статьи Троцкого.
Четвертый номер. 15 сентября 1918 года. Вопль Устинова: "У последней черты": "Черносотенно-меньшевистский и белогвардейско-меньшевистский стан переживает последние минуты". Далее о расстрелах царских министров, грядущей не завтра-послезавтра мировой революции и т.п. В следующих выпусках "В пути" призывы расстреливать дезертиров, отступников революции. Кровожадная газетка. В одном из ее номеров (1919) читаем: "...Казачество... прелюбопытнейший вид самостийных разбойников. Общий закон культурного развития их вовсе и не коснулся, это своего рода зоологическая среда. <...> Стомиллионный русский пролетариат даже с точки зрения нравственной не имеет права здесь на какое-то великодушие. Мы говорили и говорим: очистительное пламя должно пройти по всему Дону и на всех них навести страх и почти религиозный ужас. <...> Пусть последние их остатки, словно евангельские свиньи, будут сброшены в Черное море!"
Обратите внимание, что ни слово - лицемерие. Откуда политические гангстеры взяли "стомиллионный русский пролетариат" в крестьянской России, о какой культуре и нравственности поминают сплотившиеся бесы, так ненавидевшие христианскую мораль? Так мчавшийся на всех парах карательный поезд идеологически и практически реализовывал директиву Я. М. Свердлова о геноциде казачества.
Рядом с Устиновым в походной типографии торчал "Товавакня" - товарищ Василий Князев, его будущий сообщник по клевете на замученного Есенина. Князев, очевидно, гордился личным приглашением предреввоенсовета помочь обеспечить художественную завесу вокруг поезда. И он, как и Демьян Бедный, исправно отрабатывал доверие, печатая "В пути" рифмованные тирады. К примеру, "Красноармейскую песню" (1919. №27. 6 апр.):
Враг кровавою расправой Мнит покончить с голытьбой Левой - правой, левой - правой - Марш, товарищи, на бой.
В том же газетном номере пышущая звериной злобой к старой России статья Троцкого "Издыхающая контрреволюция". Он же 14 сентября 1919 года (№94) обрушивается на командарма 2-й Конной армии Филиппа Миронова, позже расстрелянного по его личному указанию.
Большевистская инквизиция на колесах летела к триумфу, оставляя за собой горы мужицких трупов. Люмпен Устинов был повязан с Троцким одной кровью и позже, когда последнему понадобится буйная голова Есенина и сокрытие его казни, - "Жорж" не осмелится восстать против преступления.
Троцкий считал убийство оправданным средством утверждения коммунистической идеи. "Мы должны, - писал он, - превратить Россию в пустыню, населенную белыми неграми, которой мы дадим такую тиранию, которая не снилась никогда даже жителям Востока. Путем кровавых бань мы доведем русскую интеллигенцию до полного отупления, до идиотизма, до животного состояния..." Есенин мешал исполнению плана антихриста и сознавал уготованную ему незавидную судьбу:
И первого Меня повесить нужно, Скрестив мне руки за спиной, За то, что песней Хриплой и недужой Мешал я спать Стране родной.
Продолжаем реестр представителей "страны негодяев".
2. Анна Яковлевна Рубинштейн, она же "тетя Лиза", нареченная женой Устинова, она же Елизавета Алексеевна (Елизавета Александровна, Надежда Николаевна), ответственный секретарь ленинградской вечерней "Красной газеты".
Более подходящей кандидатуры на роль заботливой и сердобольной хранительницы покоя Есенина в гостинице трудно было придумать. В 1924 году ее уже "поселяли" в "Англетере" (постоянно жила в "Астории") для выполнения какой-то, как мы предполагаем, антибританской акции.
В декабре 1925 года опыт (очевидно, удавшийся) повторили. Порученное ей задание - обеспечить информационное прикрытие убийства Есенина - она выполнила далеко не безупречно, но в предновогодней и предрождественской суете, в напряженном ажиотаже завершавшегося XIV съезда РКП(б) все сошло с рук. Люди поверили ее сумбурной писанине от имени "тети Лизы", "искупавшей" поэта в ванне 5-го номера, которой, согласно инвентаризационной описи, как мы уже знаем, там вовсе и не было, "носившей" туда свой самовар, хотя в этом не было никакой необходимости.
Статья-воспоминание о последних четырех днях Есенина, написанная, по нашему мнению, за Устинова, истерично-сентиментальна, что выдает, как уже замечалось, автора-женщину. Назойливое стремление утвердить читателей в мысли, что поэт остановился именно в 5-м номере, а его заботники в 130-м, подвели ее: "есенинская" комната, как выяснилось, выглядела бутафорской, одной из самых неприглядных, соседствовавшей с жилыми углами "дяди Васи", дворника Спицына, и другими малозаметными работниками "Англетера"; 130-й номер, смежный с таинственным 131-м, не фигурировавшим обычно в списках жильцов, лишь укрепляет уверенность в спланированности проведенной операции.
печать цензоры и политредакторы не успели.
Почему выбор Троцкого пал на Рубинштейн, в чем мы абсолютно уверены? Причина в их давних военно-партийных связях. Троцкий несколько раз приезжал на совещания ответственных работников 3-й армии, и Рубинштейн, очевидно, представляла на них газету (например, 24 апреля 1918 г. в Вятке, там же в конце апреля - начале мая). "Красный набат" освещал шумные рейсы "Поезда Троцкого", писал о влиянии бронированного штаба на колесах на идеологию газеты (1920, №63 (458), 7 марта). Дороги "трибуна революции" и журналистки-комиссарши могли пересекаться и в других горячих точках революционной России. Он не мог не оценить организаторский неистовый пыл этой фурии, личную ему преданность, ее интернационалистскую убежденность.
Рубинштейн сохранила верноподданничество Троцкому до конца своей авантюрной биографии. Проживая в ленинградской "Астории" (1-й Дом Советов), она, несомненно, общалась с расположившимися там же многими троцкистами и конечно же с первой женой "мессии" - А.Л. Соколовской-Бронштейн и ее дочерьми. На последний факт ей особо укажут следователи-энкавэдэшники, допрашивая ее в 1936 году.
10 мая на вопрос: "От кого вы получали информацию о семье Троцкого?" - она ответит: "Кроме Невельсона, я информации о семье Троцкого не получала ни от кого. (Невельсон Ман, участник Февральской и Октябрьской революций в Петрограде; в период Гражданской войны был на партийной работе, занимал должности от комиссара полка до начальника политотдела дивизии. В январе 1928 г. сослан, находился в заключении в политизоляторах - Тобольском, Верхнеленском и других. Он являлся мужем дочери Троцкого - Нины, умершей от чахотки. - В.К.) Признаю, что полученная от Невельсона информация о смерти за границей Зинаиды Бронштейн - дочери Троцкого носила политический характер и предназначалась для распространения среди партийных кругов с целью показать жестокую расправу руководства ВКП(б) и Сталина со своим политическим противником Троцким и месть его семье. Об этом назначении полученной мной информации для меня было очевидно из того факта, что Невельсон является родственником семье Троцкого" (справка от 17 июня 1996 г. архива ФСБ, публикуется впервые. Стиль ответа сохранен).
В показаниях Рубинштейн примечательны два обстоятельства: первое - смерть Зинаиды Бронштейн от психического заболевания она использует в качестве повода для политической истерии; второе - семейно-бытовая интимность ее связи с предметом обожания. Она могла выполнить любое его преступное задание, что и сделала, печатая в "Красной газете" заведомую ложь.
Общение Рубинштейн с Маном Невельсоном, мужем Нины Бронштейн, заставило нас внимательнее присмотреться к жильцам "Астории" (1-го Дома Советов). Контрольно-финансовый список высокопоставленных советских квартирантов подтвердил наши предположения: здесь в 1925 году удобно расположилось семейство Троцкого по первому браку. Бывшая его жена Александра Львовна Соколовская-Бронштейн (1872-?) занимала номер 315/316 (4 комнаты). Служила в Смольном (удостоверение №20/4648 от 22 сентября 1924 г.). Рядом, в номере 317/318, обитали ее дочь Нина, студентка, и ее сестра Соколовская Мария Львовна, работавшая (кем?) по адресу: улица Комиссаровская, 15 (напомним, в доме №16 по той же улице располагались штаб и партячейка 3-го Ленинградского полка войск ГПУ, где витийствовал комсомольский вожак и одновременно сексот тайного ведомства П.Н. Медведев).
Троцкий давно оставил свою первую семью, но отношения с ней сохранил, видимо, помогал своей прежней подруге жизни материально, может быть, иногда звонил, справлялся о здоровье и пр.
Когда-то он познакомился с Александрой Львовной не только на сердечной, но и на общей идейной почве. Можно с уверенностью сказать, что и в 1925 году их партийно-деловые связи не оборвались и, весьма возможно, время от времени она выполняла какие-то его поручения. В книге И. Дойчера "Троцкий в изгнании" (М., 1991) сказано, что со своим бывшим мужем она "...переписывалась до самой смерти" (арестована в 1935 г., находилась в Тобольском политизоляторе, дальнейшая ее судьба неизвестна). В исследовании (весьма конъюнктурном) Н. Васецкого об "архитекторе революции" о той же прежней семейной парочке читаем: "Жизнь развела их, но они сохранили идейную связь и дружбу".
Естественно, Анна Яковлевна Рубинштейн ("Астория", №128), заметная военно-идеологическая особа в Ленинграде, фанатичная троцкистка, по-свойски заходила к Бронштейнам (об этом ей напомнят на допросе в 1936 г.). Если к тому добавить, что буквально рядом с Соколовской-Бронштейн, в номере 319-м, жила помощница Рубинштейн по "Красной газете" - Дебора Исааковна Кантор, появление в здешних апартаментах комиссарши-красногазетчицы не вызывает сомнений, тем более что ради своей сотоварки она выгнала из редакции некоего Соловьенка (написание фамилии требует уточнения). О последнем факте мы узнаем из протокола заседания партбюро "Красной" от 13 мая 1924 года.
Несколько раньше, 28 марта того же года, на подобных же идеологических посиделках Рубинштейн настояла изгнать из журналистского коллектива Наумова, заменив его "членом РКП" (протокольная запись) Саррой Борисовной Раскиной. Заглядываем в журнал постояльцев "Астории" - в номере 129-м, оказывается, жила приглянувшаяся Рубинштейн подруга. Поистине прав Петр Чагин, главный редактор "Красной газеты", после окончания XIV съезда РКП(б) говоривший на одном из собраний редакционного коллектива: "До 26-го года здесь была какая-то новгородская вольница". То есть Рубинштейн и К° по своей прихоти распоряжались судьбами людей, выбрасывали с работы неугодных "чужих", выписывали себе баснословные гонорары и т.п. - все это под демагогические пересуды о "единстве партии".
он тоже являл собой "продукт" жестокого времени, но в стане политических хищников выглядел намного человечнее.
Итак, выявленное троцкистское гнездо в "Астории" и ряд других прозвучавших фактов доказывают несомненное радение Рубинштейн своему высокому кумиру. По его приказу она могла не только облить грязью гроб Есенина, но и совершить любое подлое дело. О чем она думала, когда ее поставили к стенке в Соловках - о Троцком и кровавых расправах во имя мировой революции? Не знаем. Но имя замученного и оболганного поэта она вряд ли вспомнила.
3. Василий Васильевич Князев, сын тюменского купца, владельца двух магазинов, стихотворец-фельетонист, псевдоним Красный Звонарь, богохульник, сторожил тело Есенина в ночь с 28 на 29 декабря 1925 года в Обуховской больнице.
О подоплеке его странной охранной миссии уже говорилось - покрыватели убийства Есенина не могли допустить даже внешнего осмотра трупа случайными людьми: настолько он, вероятно, после пыток был обезображен.
А.Я. Рубинштейн отлично знала Князева, его вирши периодически публиковались в "Красном набате" (например, "Красному командиру". 1919. №251 (341). 2 ноября) и соревновались в лихости со стихами Демьяна Бедного.
выбивал где только возможно гонорары за свои рифмованные отклики на злобу дня.
Мемуарные и другие источники говорят: постоянно льнул к Г.Е. Зиновьеву, бывал у него дома, получал от него различные подарки и моральную поддержку; охотно, за мзду, выполнял сомнительные поручения; когда зиновьевская команда была вытеснена с высоких постов, ругал на всех перекрестках Сталина не столько по соображениям идеологическим, сколько из-за потери кормушки. Систематически делал вырезки из газет, в которых критиковался его идол. Арестован в марте 1937 года. Хлебнул лиха, которое раньше накликивал на других, призывая к красному беспощадному террору. Расстрелян. Реабилитирован в 1992 году.
Троцкий вряд ли лично просил Князева "постеречь" бренное тело Есенина в мертвецкой Обуховской больницы, но назвать его имя в качестве помощника в заметании следов преступления мог, - ведь он сам в 1920 году пригласил Красного Звонаря в бригаду "Поезда наркомвоенмора". Князев счел, очевидно, за честь обеспечить главковерха свежерифмованной продукцией, курсировал (сколько времени - нам неизвестно) в ощетинившемся пушками и пулеметами карательном "штабе" Троцкого.
Так одно за другим сковалось уголовное звено Устинов - Рубинштейн - Князев. Но оно было слабоватым для обеспечения масштабной акции прикрытия святотатства.
Для участия в криминальной акции первый гангстер России пригласил других действующих лиц.
террора в 1905 году, совершенствовался в том же духе в подпольной партшколе. Профессиональный революционер, то есть жил на кем-то экспроприированные или пожалованные "на революцию" деньги, готовя поражение в войне России и приближая в стране политический кавардак. Исполняя обязанность начальника губернского уголовного розыска, вместе с Г.А. Гольцикером, руководителем Активно-секретного отделения (АСО) того же ведомства, высылал в "Англетер" 5-ю бригаду агентов во главе с инспектором-орденоносцем П.П. Громовым.
Дальнейшее известно. То, что не ГПУ и милиция непосредственно занимались "делом Есенина", а таинственное АСО, наводит на мысль об особых полномочиях Петржака. Факт совмещения им службы в УГРО с должностью заместителя начальника иностранного отдела Ленинградского военного округа это подтверждает.
Троцкий не мог не знать ловкого подпольщика-конспиратора. В 1919-1921 годах он черпал необходимую ему секретную информацию из рук заведующего осведомлением, затем начальника агентуры ВЧК товарища Петржака. Понятно, между ними наверняка установились доверительные отношения. В декабре 1925 года Лев Давидович, как нам представляется, лично попросил "об услуге" Леонида Станиславовича, который не мог отказать, тем более что Троцкий знал о неблаговидных страстишках бывшего подопечного (ранее он был осужден за должностное преступление; читатели, надеемся, не забыли о громких финансовых махинациях Петржака и его начальника, главы губернской милиции Г.С. Егорова, раскрытых ГПУ.).
Всех недовольных скупостью информации о связях Троцкого и Петржака просим запастись терпением: изложенные здесь информационные крохи собирались несколько лет - тайна сия до сих пор велика есть.
5. Леонов Иван Леонтьевич, в 1925 году начальник Секретно-оперативной части (СОЧ) Ленинградского ГПУ, заместитель Станислава Адамовича Мессинга, первой здешней "кожаной куртки".
Служебное досье Леонова нам недоступно (а оно многое бы прояснило), но имеются, как мы уже замечали, серьезные детали. В то время, когда он был начальником Особого отдела и одновременно заместителем председателя Московской ЧК (1920-1921), на Лубянку попадал Есенин (например, как уже говорилось, в августе 1921 года по делу о "Зойкиной квартире"), то есть поэт вполне мог быть в поле зрения Леонова. Несомненно, Троцкий по долгу службы знал второго человека в столичной ЧК, не исключено, давал ему секретные поручения и, допускаем, проникся к нему доверием после их исполнения. Он же мог заметить в мае 1917 - марте 1918 годов Леонова - члена президиума Василеостровского Совета Петрограда (позже члена коллегии ЧК северной коммуны, а затем председателя Иваново-Вознесенской ЧК). Плотная закрытость чекистской архивной информации мешает говорить на интересующую тему подробнее. Но то, как Леонов успешно раскрутил в декабре 1925 - январе 1926 годов маховик лжи вокруг "дела Есенина" с помощью конечно же известных ему "своих" сексотов (Л.В. Берман, В.В. Васильева, В.В. Князев, П.Н. Лукницкий, П.Н. Медведев, В.М. Назаров, П.П. Петров, И.П. Цкирия, В.И. Эрлих и др.), может свидетельствовать об отклике Ивана Леонтьевича на сигнал Льва Давидовича.
Есениноведы утверждают, что, возможно, сохранились шифротелеграммы, летевшие из Ленинграда в Москву и обратно. Выскажем наше соображение: такие шифротелеграммы существовали, но они носили, скорей всего, неофициальный характер, потому что расширение сферы допуска к подобным документам увеличивало риск утечки сверхсекретной информации. Вряд ли "есенинские" материалы регистрировались традиционным путем, все шло "по-домашнему": условный звонок, келейная конспиративная встреча и прочее в том же роде. Нелегальные квартиры А.Я. Рубинштейн под видом москательной лавки и прачечной лишь подтверждают наше предположение.
Существовал, очевидно, тайный оперативно-организационный треугольник по сокрытию убийства Есенина: "человек Троцкого" (он-то и был убийцей поэта) - Петржак - Леонов. Первый из них и осуществлял всю оперативную связь со своим хозяином в Москве и с двумя распорядителями - назовем их так - в Ленинграде. Петржак, по-видимому, отвечал за первую, очень важную стадию операции: задать изначально надежный и ложный ход возможного последующего - уже официального - расследования. Милицию и даже ГПУ оттеснили на задний план, на первом этапе им отводилась роль пассивных статистов, что с помощью Г.С. Егорова и И.Л. Леонова и было исполнено. У нас, кстати, нет уверенности, что об этой закулисной возне знал начальник Ленинградского ГПУ С.А. Мессинг, по имеющимся данным, вовсе, кажется, не благоволивший к Троцкому и троцкистам.
На втором этапе псевдорасследования, когда АСО УГРО сделало свое черное дело, подключился к операции Леонов, "чистильщик" грязных следов; его ищейки срочно создавали официальную легенду о самоубийстве поэта, брали под свою опеку его приехавших в Ленинград родственников, распускали слухи, контролировали "Англетер", заботились о фальсификации документов - возни хватало.
года вояжировал между Москвой и Ленинградом.
ГПУ, прежде всего в лице Леонова, "приняло" тело поэта в 5-м номере "Англетера" от 5-й бригады АСО УГРО.
6. Далее, на наш взгляд, в вакханалию вмешался чекист Павел Петрович Петров (Макаревич), прятавший свою гэпэушную физиономию под личиной кинорежиссера Севзапкино. Человек именно его профессиональных знаний и конспиративного опыта и выступил режиссером "постановки". Авторитетный для коменданта "Англетера" Назарова "член партии" свое задание, однако, выполнил плохо. Доверившись громилам, перетащившим труп по подвальному лабиринту из дома, как мы доказываем, следственной тюрьмы ГПУ по проспекту Майорова, 8/23, Петров не проверил подготовленный для открытого обозрения 5-й номер. В результате возникло немало недоуменных вопросов: почему веревка обвивала горло несчастного лишь полтора раза и не было петли; как Есенин, истекающий кровью, смог с порезанными ладонями и другими ранами соорудить на столе столь сложную пирамиду и взобраться под потолок; что за страшный вдавленный след над переносицей (официальная версия - ожог); наконец, куда исчез пиджак покойного??? Кстати сказать, видевший его Оксенов растерянно записал в "Дневнике": "...вдоль лба виднелась багровая полоса (ожог - от накаленной трубы парового отопления, о которую он ударился головой?), рот полуоткрыт, волосы, развившиеся страшным нимбом вокруг головы.<...> Когда надо было отправить тело в Обуховку, не оказалось пиджака (где же он? Так и неизвестно)". И далее: "В гробу он был уже не так страшен. Ожог замазали, подвели брови и губы".
Начинавший тогда сексотскую службу молоденький стихотворец Павел Лукницкий свидетельствует: "Есенин мало был похож на себя. Лицо его при вскрытии исправили, как могли, но все же на лбу было большое красное пятно, в верхнем углу правого глаза - желвак, на переносице - ссадина, и левый глаз - плоский: он вытек" (Встречи с Анной Ахматовой. Т. 1. 1924-1925. Paris: Ymca-Press, 1991).
Итак, выполнив преступное задание, домоуправ-гэпэушник Ипполит Цкирия передал "дело" Петрову, разыгравшему дальнейший жуткий сценарий.
"Сценарист" мог заочно или лично познакомиться с Троцким. Косвенно это подтверждается следующим образом. Ленинградский Гублит, как уже говорилось, возглавлял И.А. Острецов. Встречавшийся с ним Корней Чуковский в своем "Дневнике" записал такой монолог амбициозного цензора: "Недавно я запретил одну книгу по химии, иностранная книга в русской переделке. Книга-то ничего, да переделка плохая. Получаю письмо от Троцкого: "Тов. Острецов. Мы с вами много ссорились, надеюсь, что - это в последний раз".
С трудом, но можно предположить: если глава местной цензуры часто переписывался с Троцким, значит, в какой-то форме с последним мог иметь дела и Петров, ранее служивший под началом Острецова.
Возможны и другие каналы связи. Кинорежиссер-чекист родом с Могилевщины, где начинал свою революционно-подпольную работу. С тем же краем во многом перекликается и деятельность председателя Реввоенсовета Троцкого - так что их встречи не исключаются. Любопытно: в есенинской "Стране негодяев" один из героев говорит Чекистову-Лейбману, за которым - это известно - угадывается "демон революции": "Все равно в Могилеве твой дом". Разумеется, строчка с подтекстом, но здесь важно видеть не земляческую, а духовную близость. Интуиция не подводила Есенина: к примеру, начальником личной охраны Троцкого был П.Р. Севрюк, уроженец тех же мест.
партийной журналистикой Георгий Исаакович Чудновский. Возможно, кинокоммерсант не седьмая вода на киселе соратнику Троцкого по эмиграции (инициалы имя и отчества не должен смущать, тогда перекрашивались тысячи вчерашних конспираторов).
Обнаружилась тоненькая ниточка знакомства Петрова с журналистом Г. Ф. Устиновым, прихвостнем Льва Давидовича. В сохранившемся протоколе (1925) приема новых членов в ленинградский профсоюз РАБИС их фамилии (с инициалами имен и отчеств) стоят рядом. Вряд ли это случайное совпадение. Тайная работа и того и другого требовала определенной легализации документов. Кстати, обоим в заочном приеме в РАБИС отказали, назначив незнакомцам испытательный срок.
Продолжаем реестр негодяев.
7. Илья Ионович Ионов (Бернштейн), директор Ленгиза. В его тесном знакомстве с Троцким сомневаться не приходится - достаточно прочитать протокол (1937) "репрессивных" допросов Ионова в архиве ФСБ. Не случайно он укрывал под сенью издательства от возможных неприятностей причастных к англетеровской истории А.Я. Рубинштейн, П.Н. Медведева, С.А. Семенова, щедро печатал под маркой Госиздата В.В. Князева, И.И. Садофьева, М.А. Фромана, В.И. Эрлиха и других.
Ионов всегда мгновенно и горячо откликался на смерть сотоварищей Троцкого по эмиграции в США и другим его подпольным делишкам. Пал от руки мстителя Володарский - Ионов сочиняет ему рифмованный некролог. Отмщен другой "пламенный", Урицкий, - он первый спешит на Марсово поле и произносит поминальную речь.
"Памяти пролетария" (каковым тот никогда не был), принял участие в сборнике, восхвалявшем радетеля мирового Интернационала. Нелишне повторить и уже звучавший факт: Илья Ионович на том же месте упокоения "пламенных" отдавал почести В.О. Лихтенштадту (Мазину), знакомцу Троцкого, изготовителю бомб, прогремевших в 1906 году на даче П.А. Столыпина.
Критик Оксенов записал в "Дневнике" слова, будто бы сказанные Есениным: "...таких, как Ионов, я люблю". Может быть, зависевший от издателя поэт и обронил когда-нибудь такую фразу. Но мы находим у него о том же человеке и другие, холодные и резкие отзывы. Прекраснодушный Оксенов по-детски растерялся, увидев в "Англетере" изуродованное лицо Есенина, но, увы, не задумался, куда мог исчезнуть из 5-го номера пиджак покойного. А мог бы. Не хватило мужества и зоркости, как и у многих "почитателей" поэта. Также недоставало Оксенову и мудрости увидеть подоплеку отношений двух совершенно разных по духу и культуре людей.
Сочувствие Ионова есенинской беде было официально-показным, отдавало нарочитостью. О такого рода фарисеях писал жене в 1917 году затравленный большевиками Г.В. Плеханов. "Как мало ты знаешь этих людей! Они способны подослать наемного убийцу, а после убийства проливать крокодиловы слезы" (Год на родине. Т. 1. Париж, 1921). У Ионова не нашлось ни одного доброго слова памяти поэта на партийных собраниях Ленгиза, состоявшихся 29 декабря 1925 и 2 января 1926 годов (протоколы сохранились). Внешне шурин Г.Е. Зиновьева, если верить воспоминаниям Павла Лукницкого (к ним следует относиться весьма осторожно), больше всех хлопотал при прощании с гробом Есенина, даже занял у какой-то женщины денег на билет одному из пассажиров печального вагона. Но, - обратите внимание! - провожали гроб в Москву, кроме Софьи Толстой-Есениной и Василия Наседкина, Илья Садофьев и Вольф Эрлих. Двух последних - отбросим сомнения - снарядил Ионов по подсказке некоего режиссера официальных похорон (спустя несколько дней он и сам отправился в Москву, передав, согласно сохранившемуся приказу, директорские обязанности Полыковскому). Выходит, от имени ленинградских литераторов присматривали за ходом событий - секретный сотрудник ГПУ "Вова" и "постукивавший" в ту же тайную дверь Садофьев.
Раньше, обращаясь к последней фамилии, мы подозревали ее носителя в укрывательстве убийства, - теперь появились новые доказательства. Так думать позволяет письмо (от 13 июля 1964 г.) литератора Леонида Ильича Борисова к собрату по перу Владимиру Викторовичу Смиренскому (он сберег листочек из похоронного венка на гробе Есенина, маленькая эта реликвия цела до ныне). Цитируем: "...Садофьева не вижу, - говорят (наши, живущие в доме), что ему трудно стало выходить, - он стал, как слон, и голова у него подобна бурдюку бараньему. Не люблю, простите, сего господина; немало зла сделал он много лет назад - и Вагинову (Константин Константинович Вагинов (Вагенгейм) - 1900-1934, поэт, участник литературной группы обэриутов. Репрессирован явно по доносу И.И. Садофьева. - В.К.), и мне отчасти, - балда этот Садофьев изрядный, хотя и "веха", мать его за ногу..."
Мы вовсе не отвлеклись от Троцкого, - наоборот, приблизились к нему, обращаясь, казалось бы, к далеким от него именам. Прослеживать дорожку в его логово неимоверно трудно. В его дебри приходится продираться по почти заметенным следам.
1917 года за организацию военно-большевистского путча в Петрограде, их дорожки постоянно пересекались. Председатель Реввоенсовета Троцкий в годы Гражданской войны наверняка выслушивал отчеты Горбачева, политинспектора Петроградского военного округа, в 1921 году - заместителя начальника Политического управления 7-й армии. В 1926-1928 годах, в период все нараставшей борьбы Сталина со "старой гвардией", у Льва Давидовича, пожалуй, не было в Ленинграде более преданного сторонника, чем Георгий Ефимович. Причем воинственного, упрямого, использовавшего нелегальные средства для утверждения идей разжигателя мировой революции.
22 июля 1932 года областная Контрольная комиссия в очередной раз исключила Горбачева из партии. Тогда в его характеристике записали: "...состоял активным членом троцкистско-зиновьевской оппозиции...", один из организаторов "Литфронта", "...являвшегося отражением троцкистской теории в литературе... - объективно агентурой контрреволюционного троцкизма...". В протоколах допросов Горбачева следователями НКВД, которые остались нам недоступными, кондово-партийной фразеологии наверняка поменьше, а конкретных фактов побольше. Протоколы те, по данным архива ФСБ, целехоньки и находятся в Москве, в тайниках той же службы.
Эти подробности нас интересуют в связи с подделанным кем-то стихотворением "До свиданья, друг мой, до свиданья...". Фальшивка, на наш взгляд, готовилась не в Ленинграде, а в Москве, в "конторе" Троцкого. Полагаем, в "Красной газете", опубликовавшей эту элегию, так называемый оригинал и в глаза не видели - да в нем Анна Яковлевна Рубинштейн, ответственный секретарь "Красной", и не нуждалась.
Почему "До свиданья..." оказалось в руках Горбачева и почему именно в феврале 1930 года он передал "от Эрлиха" листок в Пушкинский Дом? По-видимому, Троцкий в свое время через надежного человека, не доверяя мальчишке "Вове", переслал так называемый есенинский автограф Горбачеву. Скорей всего, таким посланцем выступал небезызвестный Яков Блюмкин. (3 ноября 1929 года его расстреляли за личную связь с Троцким в Константинополе. На допросах в обмен на обещанное помилование он выдал всех сообщников-троцкистов, в том числе ленинградских.)
Когда весть о расстреле Блюмкина дошла до Горбачева, последний занервничал: а вдруг на коллегии ОГПУ, помимо троцкистских нелегальных делишек, вскрылось и убийство Есенина. Может быть, поэтому Горбачев "на всякий случай" поспешил передать в феврале 1930 года рукопись псевдоесенинского "До свиданья..." в Пушкинский Дом? Он благоразумно не привлек к этой акции Эрлиха, хотя тот в феврале того же года находился в Ленинграде, что устанавливается по датам его писем к матери в Ульяновск. Возможно, оформлял регистрацию фальшивки сексот ГПУ Павел Медведев, в то время сверхштатный сотрудник Пушкинского Дома, которому также было из-за чего волноваться. Факт появления насвет столь важного документа не разглашался, что само по себе характеризует обоих "деятелей" и говорит о тайне операции.
другом...", "Кому писал Есенин кровью в свой последний час? Может быть, он перекликнулся с тем другом, который еще не родился, с человеком грядущей эпохи..."; "каждая почти строка написана кровью пораненных жил". Невольно рождается ощущение: если бы "До свиданья..." вообще не существовало, его надо было выдумать для украшения руководящей статьи автора, вдруг так нежно полюбившего Есенина.
Высылка из СССР Троцкого и расстрел Блюмкина заставили засуетиться и Эрлиха, принявшегося за мемуары о Есенине. К тому времени тема, можно сказать, увяла, книжка понадобилась автору в качестве оправдания. Обратим внимание, в конце 1929 года Эрлих собирался встретить Новый год с родителями в Ульяновске и писал матери: "В феврале выходит отдельной книжкой "Софья Перовская", в апреле - книга о Есенине"; в том же письме (без даты): "...сдам книгу о Есенине и буду ждать корректуры".
Поэма "Софья Перовская" успела выйти в 1929 году, воспоминания "Право на песнь" появились, как и планировалось, весной 1930 года. Все эти выкладки убеждают: Эрлиха подхлестнул к мемуарам расстрел троцкиста Якова Блюмкина 3 ноября 1929 года. Видно, он лихорадочно создавал "Право на песнь", стремясь в брошюрке отмыться от есенинской крови. В ней он впервые опубликовал текст телеграммы Есенина от 7 декабря 1925 года (о найме квартиры) на свое имя. Каков заботник и скромник! Более пяти лет хранил такой важный документ и помалкивал. Г.Е. Горбачев всполошился, устроил возню с псевдоесенинским "До свиданья...", Эрлих с помощью друзей-чекистов соорудил телеграмму.
Тираж эрлиховской гнусной стряпни 4200 экземпляров - достаточный для реабилитации струхнувшего сочинителя. Воспоминания пропитаны ядом плохо скрытой ненависти автора к Есенину и заметным пиететом к Троцкому (в заголовке книги использовано его выражение из статьи в "Правде"). В то время как последний подвергался в СССР анафеме, Эрлих - и тут оставался подлецом! - сделал его любимцем поэта, то есть превратил Есенина... в троцкиста. По тому времени довольно вероломный удар по репутации Есенина. В его уста Эрлих вкладывает следующий монолог: "Ты знаешь, я ведь ничего не понимаю, что делается в этом мире! Но я знаю: раз такие большие люди говорят, что так надо, значит, это хорошо. Ты подумай только: Троцкий! Сталин!" Каков автор шельмец: "подсунул" Есенину Троцкого, а для собственного спокойствия и Сталина не забыл.
Эрлих выполнял в "Праве на песнь" две сверхзадачи - отвести от себя и от Троцкого любые возможные подозрения. В результате тайный ненавистник поэта превращается в друга, явный могущественный враг - в любимца. Эрлиховский Есенин говорит: "Знаешь, есть один человек... Тот, если захочет высечь меня, так я сам штаны сниму и сам лягу! Ей-Богу, лягу! Знаешь, - кто? - Он снижает голос до шепота: - Троцкий..."
а раз так - нечего печалиться о троцкисте. Ловкий ход. Есенин был добит новейшим для той поры идеологическим оружием. Когда в 1937 году троцкиста Эрлиха допрашивали старший лейтенант Г. и оперуполномоченный НКВД Т. (их фамилии нам известны), вопроса о судьбе Есенина не возникало - грехов за подследственным и без того хватало.
Эрлих приписал Есенину чуть ли не любовь ко Льву Давидовичу, что уже мы опровергли. Добавим на прощание с сексотом один красноречивый штрих из берлинской эмигрантской газеты "Руль" (1923, 21 февраля). Здесь излагается известный "американский" конфликт поэта в доме переводчика Мани-Лейба (М.Л. Брагинского). После чтения острых для публики мест из "Страны негодяев" гостя связали и бросились избивать. Он отчаянно сопротивлялся, пишет "Руль", "...стал... проклинать Троцкого". Эту сцену видел бывший эсер и знакомый Есенина по сотрудничеству в петроградских газетах "Дело народа" и "Знамя труда" Вениамин Левин, человек большого такта, готовый тогда, по его словам, "с документом в руках" опровергнуть "этот просто невежественный выпад" против поэта. Троцкий, конечно, скоро узнал о случившемся, а в декабре 1925 года наверняка вспомнил об этом эпизоде.
Лжет Эрлих. Есенин никогда не выпрашивал "право на песнь" у своего губителя. Это бесило диктатора, и, когда ему доложили о новом скандале поэта с Левитом и Рога осенью 1925 года, в его иезуитской голове, очевидно, созрел сатанинский план уничтожения непокорного поэта.
Троцкого явно могли раздражать и некоторые произведения Есенина, в которых автор в эзоповской манере позволял себе личные против него выпады. Так, "трибун революции" мог узнать себя в поэме "Страна негодяев" в образе комиссара Чекистова, "гражданина из Веймара", приехавшего в Россию "укрощать дураков и зверей". Он презрительно говорит красноармейцу Замарашкину, в лице которого представлен политически наивный крестьянский люд:
Я ругаюсь и буду упорно Проклинать вас хоть тысячи лет, Потому что... Потому что хочу в уборную, А уборных в России нет. Странный и смешной вы народ! Жили весь век свой нищими И строили храмы Божии... Да я б их давным-давно Перестроил в места отхожие.
известно и секретное письмо Ленина от 19 марта 1922 года, в котором он предлагает членам Политбюро программу физического уничтожения православного духовенства и изъятия церковных ценностей. Руководителем чудовищного плана официально должен был выступить М.И. Калинин, но фактическим исполнителем намечался Троцкий, о чем Ильич строго предписывал помалкивать.
В "Стране негодяев" "гражданин из Веймара" разглагольствует:
А народ ваш сидит, бездельник, И не хочет себе ж помочь. Нет бездарней и лицемерней, Чем ваш русский равнинный мужик! Коль живет он в Рязанской губернии, Так о Тульской не хочет тужить. То ли дело Европа! Там тебе не вот эти хаты, Которым, как глупым курам, Головы нужно давно под топор...
Рязанская губерния упомянута Чекистовым-Троцким вряд ли случайно. Автор поэмы, певец Руси, как бы ведет внутренний спор с чужим ему по духу "европейцем".
Вряд ли стоит касаться опосредованной или иной связи с Троцким разных мелких сошек, привлеченных к англетеровской истории. Заметим лишь, - не мешало бы проследить возможные контакты с "демоном" Д.М. Зуева-Инсарова, чекиста-графолога, автора книги "Почерк и личность", в которой поносится Есенин и чуть ли не вся русская словесность. Поделка-то эта (тираж 5 тысяч экз.) вышла в "троцкистском" 1929 году...
о безвыходности положения московского беглеца, уличенного в сотрудничестве с разведкой Великобритании, куда он собирался бежать. Как ни диковатой покажется эта тема, она имеет некоторое основание - не забудем, трагедия произошла в доме, где в 1924 году размещалась, если мы не ошибаемся, консульская английская миссия, а сама гостиница не случайно называлась "Англетер". Троцкий же по части Туманного Альбиона был неплохо подкован личным своим советником г-ном Хиллом, британским разведчиком (см. книгу: Найтли Ф. Шпионы XX века). Учитывая не стихавшую в 1925-1926 годах истерию в советской печати по поводу напряженных отношений Англии и СССР, версия о Есенине-шпионе в глазах Троцкого, политика-авантюриста, выглядела пикантной. Он всегда питал слабость к "художественному" оформлению кровавых акций (вспомним приглашение стихотворца Василия Князева к участию в рейсах "Поезда наркомвоенмора").
Существенная деталь, косвенно подтверждающая "английский" вариант побега Есенина: его "делом", вероятней всего, занимались служившие в ГПУ именно по иностранному отделу Л.С. Петржак (одновременно глава Ленинградского уголовного розыска) и непосредственный убийца поэта (о нем ниже), кстати, несомненный знакомец И.Л. Леонова, второй местной "кожаной куртки". Нелишне сказать, - виновники нависшей над Есениным судебной расправы Ю. Левит и А. Рога обратились в прокуратуру через НКИД.
Оставляя Москву, Есенин простился со всеми родными и близкими ему людьми, а Софье Толстой написал: "Уезжаю. Переведи квартиру на себя, чтобы лишнего не платить". Человек, решивший переселиться всего-навсего в другой город (с какой стати?), так бы не "сжигал мосты". Это еще раз подсказывает: явно намеченный им нелегальный маршрут был заграничный.
Исследователям-есениноведам, уверен, не мешает полистать английские газеты декабря 1925 - января 1926 года. В них может мелькнуть информация из Ленинграда, которая поможет приблизиться к истине.
Еще раз обратимся к уже цитированному письму Есенина к П.И. Чагину от 27 ноября 1925 года. Он в завуалированной форме объясняет свое пребывание в психиатрической клинике: "Все это нужно мне, может быть, только для того, чтоб избавиться кой от каких скандалов. Избавлюсь, улажу... и, вероятно, махну за границу. Там и мертвые львы красивей, чем наши живые медицинские собаки". Собаки тут, конечно, ни при чем. Речь, очевидно, идет о тех псах, которые его систематично травили в печати, таскали в "тигулевку" и т.п.
Давно пора оставить разговоры о большевистских иллюзиях поэта в зрелый период. Да, по инерции он иногда еще продолжал говорить и писать об "Октябре и Мае", но в душе отринул комиссародержавие. Малоизвестные строки из его письма к отцу 20 августа 1925 года, в котором он, обещая помочь двоюродному брату Илье поступить в какое-либо учебное заведение, говорит: "Только не на рабфак. Там коммунисты и комсомол".
Разумеется, подобные письма с крамольными строками до читателя не доходили. И сегодня далеко не все почитатели Есенина знакомы с его письмом (7 февраля 1925 г.) А. Кусикову в Париж. Между тем это послание - одно из центральных и принципиальных для характеристики его мировоззрения того времени. Он резко отказывается от своих заблуждений и социального романтизма по отношению к Февралю и Октябрю 1917 года и, в частности, пишет: "...как вспомню про Россию и вспомню, что там ждет меня, так и возвращаться не хочется. Если бы я был один, если бы не было сестер, то плюнул бы на все и уехал бы в Африку или еще куда-нибудь. Тошно мне, законному сыну российскому, в своем государстве пасынком быть. <...> Не могу, ей-Богу, не могу! Хоть караул кричи или бери нож да становись на большую дорогу". Можно представить, сколько боли в сердце накопилось у него к декабрю 1925 года. Он действительно мог тогда устремиться не только в Англию, Африку, но и на любой край света.