| Наши партнеры |
|
Sale of artificial trees
|
Виктор Кузнецов, 1997 год.
ТАЙНА ГИБЕЛИ ЕСЕНИНА (ПРИЛОЖЕНИЯ)
НЕИЗВЕСТНЫЕ ВОСПОМИНАНИЯ О ПОЭТЕ
Нина Гарина
"НЕУЖЕЛИ ЭТО ВСЕ ПРАВДА?" [ 79 ]
<...> В двадцать пятом году Устинов появился в Ленинграде, но на более продолжительный срок, о чем он мне сразу же и заявил. Пришлось устраивать его где-либо, помимо нашей квартиры, хотя и очень обширной, так как мужу моему становилось все хуже и хуже. И я устроила его в одной из ленинградских гостиниц, что также было весьма трудно, ввиду полного отсутствия в тот момент каких-либо [свободных] жилых помещений.
Вслед за ним появился вскоре и Есенин, которого я также устроила в той же гостинице [ 80 ], благодаря знакомству с одним из ее сотрудников - большому [любителю] литературы и искусства.
О приезде Есенина Устинов сообщил мне с несказанной радостью, и дня через два-три они вместе пришли к нам. Пришли оба сильно выпившие, но Устинов, как всегда, корректный и культурный, Есенин, наоборот, развязный и даже наглый... [ 81 ]
Устинов успокаивал расходившегося "Сереженьку", но ничего не выходило, и все, что взбрело в тот момент в одурманенную голову поэта, он нам и преподносил, ни с кем и ни с чем не считаясь.
Все это было настоящим и пошлым бахвальством. В конце концов я не вытерпела и после его выкрика: "Я бог!", "Я всё. Вы все ничтожества!" - я сильно и неожиданно для себя самой схватила Есенина за руку... и... выкинула его за дверь, закрыв се за собой.
Устинов как-то съежился и просящим голосом начал уговаривать меня "пустить Сереженьку обратно". Я не соглашалась, мотивируя свой отказ [тем], что ему, Сереженьке, надо прийти в себя. И действительно, неожиданное положение, в котором Есенин очутился, сразу привело его в себя и протрезвило. И он вошел к нам обратно тихим и спокойным, - как ни в чем не бывало.
В этот вечер после ужина Есенин много читал нам. Читал прекрасно, вдохновенно, незабываемо.
Дни шли... Устинов появлялся у нас ежедневно [ 82 ]. Есенин же пропал бесследно, и я умышленно о нем не спрашивала Устинова. Обижен ли был Есенин на меня, замотался ли он окончательно, - не знаю, но последнее предположить можно было свободно, так как за этот короткий промежуток времени он успел уже устроить несколько скандалов и дебошей. И один из них на вечере у Ходотова [ 83 ]. Скандал, как говорится, на весь город. Кто-то что-то не так ему сказал, а между [тем] не так и посмотрел. Он запустил бутылкой. В ответ полетела вторая... Одни из присутствовавших стали на сторону Есенина, другие - на сторону его противника.
И опять "произошел бой" при непосредственном и благосклонном участии и инициативе Есенина. Этот громкий скандал у Ходотова заставил, по-видимому, московского [гостя] "скрыться" на время от публики и искать "тихое семейство". Вспомнил он и о нас. И [приходил] вновь и вновь с Устиновым. И оба выпившие, но, к сожалению, не вновь...
Мы сидели в столовой и пили чай. В этот вечер мы были не одни, и у нас в гостях был один из врачей-хирургов, очень обрадовавшийся встрече и знакомству с Есениным и неоднократно, при моем содействии, уговаривавший Есенина в этот вечер прочесть что-либо.
Есенин "ломался". И вновь и вновь - с самовлюбленным выкриком, неизменным бахвальством и пьяным пренебрежением, которое он и кидал нам, присутствующим, - кажется, и на сей раз всех "богов". Но и у меня "вновь" начала чесаться рука. Есенин, по-видимому, вспомнил старое. Успокоился и прочел два или три из своих стихотворений. Прочел так же прекрасно, так же вдохновенно, как бы перевоплощаясь в далекое ему, уже и безвозвратное прошлое.
Врач слушал восторженно и внимательно, но все упорнее и упорнее не сводя глаз с Есенина И когда чтение окончилось, он вдруг, совершенно неожиданно, обратился к Есенину с вопросом: "Не болит ли у Есенина нос?"
Есенину поврежденную, по-видимому, переносицу. Есенин "смирился" и стоял сильно смущенным.
Ни я, сидевшая рядом с Есениным, и никто из остальных присутствовавших не заметили совершенно не уловимого простым глазом дефекта [на] лице Есенина, кроме глаза хирурга.
На все мои вопросы - как и когда "это" произошло - Есенин неохотно начал рассказывать мне о "падении его с лошади" во время верховой езды. Где и когда "катался верхом" Есенин, в каком "помещении", - так и осталось покрытым мраком неизвестности. Но... как "катался" Есенин - было ясно... Об этом "падении" не знал ничего даже и Устинов, давший мне в этом слово.
Прощаясь, уходивший врач дал Есенину карточку с указанием места нахождения клиники, времени приема и тому подобное, искренне советуя Есенину обязательно на другой день зайти к нему на прием. Есенин так же искренне поблагодарил. И через неделю, если не более, на мой вопрос - был ли Есенин в клинике, я услышала отрицательный ответ хирурга.
Телефона в номере гостиницы [у] Устинова не было. Телефон был лишь внизу, в швейцарской, куда Устинов и сходил обыкновенно говорить.
...Около часа ночи в моей комнате раздался телефонный звонок. Все, кроме меня, уже спали. Я подошла и услышала совершенно незнакомый мне голос, спрашивавший меня. И на мой утвердительный ответ последовала фраза: "С вами сейчас будут говорить". А затем и голос Устинова, приветствовавший меня в этот день вторично и сообщивший мне, что они с Сереженькой собираются к нам [ 84 ] и что Сережа стоит тут же, рядом. В ответ я начала доказывать Устинову, что очень поздно, что мы уже все [спим]; чувствуя по голосу Устинова, что он выпивши, я высказала ему и это.
Он начал меня разуверять. Тогда я выставила второй, более веский мотив, болезнь моего мужа и необходимость [для него] полнейшего спокойствия.
Устинов принялся доказывать мне, правда, в весьма осторожной форме, что < "квартира громадная и что они не будут ни мешать ему, ни шуметь, так как оба трезвые". И закончил фразой: "Подожди... С тобой хочет говорить Сережа..."
Когда заговорил Сережа, - сразу стало ясно и несомненно, что они оба уже совершенно "готовы", в особенности Есенин > [ 85 ].
И я в категорической форме, [чтобы] не узреть их опять в таком виде и в такой поздний час - да что самое главное - при наличии в квартире больного, отказалась и очень дружески, дабы их не обидеть, закончила: "Сереженька, завтра приезжайте, - хоть в шесть утра. Я буду очень и очень рада, но сегодня не надо..."
В ответ я услышала отчетливую и "убедительную" фразу: "То есть как это - "не надо", раз мы этого хотим". И вот это "мы", да еще повторяемое Есениным "я", вновь взорвало меня, и я резко и коротко оборвала разговор: "Ты опять пьян... раньше... протрезвись". Даже моему бесконечному терпению и то пришел конец.
* * *
< Часов около пяти утра я проснулась от телефонного звонка [ 86 ]. Недоумевая и посмотрев быстро на близлежавшие часы, я схватила трубку, совершенно еще сонная, и услышала опять совершенно незнакомый голос, опять спросивший: "Это Нина Михайловна?" [ 87 ] - "Да.. Кто говорит?!" И в ответ услышала коротко, но ясно: "Есенин приказал вам долго жить!.." [ 88 ]
Я фразы этой сразу не осознала, но в мгновенье ока проснулась. Сначала меня форменно всю затрясло. Но затем, моментально придя в себя, я крикнула: "Кто это говорит?! Алло!.. Hello!" >
Ответа не было... Полная тишина... <Я была "разъединена". >
Какое-то странное, я бы сказала, 'жуткое' чувство - чувство непреодолимого, непонятного страха подкрадывалось ко мне [и] овладевало мною.
И вдруг взамен так же неожиданно и быстро я была во власти другого уже чувства - чувства страшнейшего возмущения, вернее, негодования, выраставшего постепенно в неприязнь, так как я ничуть уже не сомневалась, что Устинов и Есенин, оставшись вдвоем после разговора со мною, допились "до чертиков" и, решив "отомстить" мне за мой отказ встретиться с ними накануне, решили разыграть меня, специально подговорив кого-то сообщить мне эту "веселенькую" историю.
и этим разговором убедиться окончательно в их несомненном разыгрывании меня.
<И, успокоившись окончательно своими предположениями, но полная негодования, я соединилась с гостиницей и, вызывая Устинова к телефону, решила в категорической форме... высказать ему несколько "теплых" слов правды. [К телефону подошел тот же человек... И я его на сей раз уже узнала определенно по голосу...] [ 89 ]>
"Попросите, пожалуйста, Устинова", - сухо сказала я. "Он подойти не может", - так же сухо услышала я в ответ.
"Тогда попросите Есенина", - с непонятной, вновь появившейся тревогой попросила я.
"Он также подойти не может".
< Сердце вдруг начало леденеть... А вдруг правда?! Резко и жутко закрал[ись вопросы]: "Почему это они оба подойти не могут?! В чем дело?! Что случилось?! Стремительно начала я бросать вопросы в телефонную трубку. В комнату, как бомба, ворвался холодный ответ: "Есенин скончался... [Он лишил себя жизни...] [ 90 ] Да вы же не пустили его сами вчера к себе".
Трубка выпала. [Я все поняла].
Какой страшнейший упрек кинул мне кто-то!.. Кто?! И по какому праву?! Какой все ужас... Неужели это все правда?! Вот мысли, которые резали, перегоняя друг друга, мой мозг.
И я опять соединилась, но уже как в гипнозе, с гостиницей. Опять говорила... Узнала, что комнату Есенина уже опечатали... [ 91 ] Никого не пускают... И т.д. и т.д.
Семи утра, вероятно, не было еще, как я мчалась уже на извозчике в гостиницу [ 92 ] - совершенно раздетая, в халате, в накинутой сверху шубе и [в не застегнутых] ботах.
На улице было еще тихо и пусто кругом. Мысли сковали разум. Неужели - правда?! Не может этого быть... И в то же время вырывался другой вопрос: "А как иначе могла кончиться жизнь человека, зашедшего в настоящий тупик?"
В комнате Устинова был форменный разгром. У стола Устинов - черно-лилового цвета. Сгорбленный, осунувшийся. Горе... Невыразимое горе было на его лице.
Я вбежала в комнату и крикнула: "Ну что?! Сделали свое дело?! Довели, мерзавцы!"
Кроме Устинова, [в комнате] уже были Садофьев, Никитин [ 93 ]... Стоя в шубе и ботах посреди [номера], увидя растерянные, подавленные лица, я кинула "Случилось то, что должно было случиться; все это ваша работа, теперь поздно!"
И вдруг глухой, сдавленный голос Устинова оборвал мои разбросанные слова: "А ты сама, вчера.."
Постепенно я узнала тут же от заливавшегося слезами Устинова все подробности этой ночи. По словам Устинова, они после разговора со мной больше ничего не пили. Есенин очень нервничал... И вскоре ушел к себе в комнату. Устинов к нему заглядывал раза два; звал обратно, - посидеть с ним. Есенин не пошел. И в третий раз, когда Устинов пошел опять, заглянул к Сереженьке своему - его уже не было в живых...[ 94 ] [ 95 ]
Часто впоследствии Устинов, думая вслух и вспоминая Есенина, с большой душевной болью говорил мне: "Какую гнусную смерть он, мерзавец, выбрал". >
* * *
...В передней раздался звонок, и передо мной стояла первая жена Устинова, с которой он давно уже разошелся, - приехавшая, как видно, сейчас только из Москвы. [Она не успела сказать мне ни слова], как я с сильной тревогой бросила ей нелепый и рискованный вопрос:
"Что-нибудь с Жоржем случилось?"
"Он лишил себя жизни!" - вдруг вырвалась жуткая, дикая моя фраза.
"Да.."
Все кончилось и с Устиновым.
И сильный когда-то Устинов, - так же, как и опустошенный Есенин, - "такую же гнусную смерть и он, мерзавец, выбрал". Оставив лишь на столе записку...